Описание миражных отношений Робеспьера и Штирлица от Веры Стратиевской
Робеспьер — Штирлиц
Оба партнёра в этой диаде — программные логики из квадр рассуждающих, оба — эмотивисты и довольно быстро устанавливают эмоциональный контакт, который, к сожалению, не бывает продолжительным, поскольку оба партнёра — негативисты ( оба держатся настороженно и неохотно сближают дистанцию) и оба квестимы, оба открыты для всего нового, для обоих исключительную важность представляет системный подход к процессу познания, сбор информации, её анализ и систематизация).
Но один из них (Штирлиц) — практик и его логические выводы базируются на многократно проверенном опыте, а другой (Робеспьер) — теоретик, с лёгкостью манипулирующий гипотезами и предположениями, выстраивающий свои доводы на основании абстрактных умозаключений.
Как и всегда в миражных отношениях на первых порах партнёров сближает некоторое сходство убеждений и мировосприятия: каждого из них увлекают идеи познаваемости мира и неограниченности творческих возможностей человека.
Возникшая на начальном этапе симпатия позволяет партнёрам сравнительно легко взаимодействовать друг с другом. Робеспьера располагает изначальная отзывчивость Штирлица (проявление его нормативной этики эмоций: +ч.э.3) его готовность взять партнёра под свою защиту (демонстративная волевая сенсорика +ч.с.8).
Со своей стороны и Робеспьер проявляет себя человеком деликатным, тактичным, доброжелательным (нормативная этика отношений:б.э.3) и предупредительно- пунктуальным, умеющим бережно относиться к чужому времени (демонстративная интуиция времени -б.и.8).
По своим нормативным и демонстративным функциям партнёры производят друг на друга благоприятное впечатление, и их общение становится более непринуждённым. Демонстративная функция каждого из них на время “притупляет”, “успокаивает” “зону страха” партнёра, а его нормативную функцию каждый из них воспринимает как программную, частично внушаясь информацией по этому аспекту, считая, что партнёр ещё не успел в полной мере проявить себя.
Свою симпатию по отношению к Робеспьеру Штирлиц выражает предупредительной опекой по аспекту сенсорики ощущений, (по своей творческой функции -б.с.2), окружает его заботой и вниманием, создаёт ему условия повышенной комфортности и тем самым, активизируя его.
Робеспьер воодушевляет Штирлица новыми идеями и проектами (творческий аспект интуиции возможностей: +ч.и.2), увлекает интересными предложениями, перспективными планами, амбициозными целями (как стратег — тактика.)
На этом этапе их общение протекает взаимовыгодно и благоприятно: оно и достаточно информативно, и сравнительно беспроблемно.
Но проблемы, тем не менее возникают. Робеспьеру, сориентированному на бурную эмоциональность Гюго, на каком — то этапе начинает казаться, что Штирлиц не проявляет к нему достаточного радушия, “душевного тепла”, отдаляется от него (и это закономерно, поскольку оба партнёра в этой диаде— квестимы). В опеке, предоставляемой Штирлицем, ему видится некоторая рассудительность, расчётливость — “прижимистость”, вследствие чего Робеспьер начинает думать, что его относят к разряду “гостей второй и третьей свежести”. (Как мы уже знаем, его дуал Гюго не проявляет меркантильности по отношению к самым близким и дорогим ему людям). Из чего Робеспьер и заключает, что он уже не самый дорогой и не самый любимый, и этот вывод ( принимаемый им на суггестивную функцию этики эмоций: +ч.э.5 ) его огорчает, настораживает, позволяет думать, что партнёр к нему плохо относится.
Желая восстановить справедливость, Робеспьер начинает этически действовать с позиций “око за око” и резко ухудшает отношение к Штирлицу, (что тот принимает уже на свою суггестивную функцию, аспект этики отношений -б.э.5). С этого и начинается череда их взаимных претензий и упрёков: каждый считает себя несправедливо обиженным и не понимает, чем он провинился перед партнёром.
Нечто подобное произошло у одной очаровательной дамы (Штирлица), принимавшей у себя в гостях в Иерусалиме дальнюю родственницу (Робеспьера) из Лондона. Поначалу всё шло хорошо: их общение было исключительно информативным, в программу мероприятий входили многочасовые экскурсии по городу и его окрестностям, которые сама же родственница -Штирлиц (чрезвычайно эрудированная дама) и проводила. Не успев вернуться с одной поездки, они, наскоро перекусив, отправлялись в другую. Но вскоре гостья — Робеспьер заметила, что особыми материальными затратами хозяйка дома себя не утруждает: посещались не самые престижные концертные залы, а только те, где “программа поинтересней”, питались не в самых дорогих ресторанах, а только дома или в придорожных кафе, ходили не на званные приёмы, а на “встречи с интересными людьми” или на “визиты вежливости” со скудненьким чаепитием. Из всего вышеперечисленного гостья сделала вывод, что она не слишком желанна в этом доме, что её приезду не рады и поторопилась уехать. Но прежде (в резкой форме и на повышенных тонах) “объяснила” свой преждевременный отъезд тем, что здесь к ней плохо относятся, а главное —несправедливо поступают. Хозяйка — Штирлиц никак не могла взять в толк, какую — такую несправедливость усмотрела гостья в её поступках. (Она всё заламывала руки и вопрошала: “Чем я её обидела?! Что я сделала не так?!”)
А причина была не только в некоторой “прижимистости”, в материальной “умеренности” Штирлица, но и в том, что на основании этой “умеренности”, гостья посчитала себя нежелательной здесь “дальней родственницей”, (а приходилась он всего лишь женой двоюродному брату хозяйки дома); подумала, что будь она близкой родственницей, к ней бы, наверное, относились по — другому. А вот это уже, (даже с точки зрения логики соотношений Робеспьера), несправедливо: ко всем родственником нужно относиться одинаково, независимо от степени родства. И это то, что Робеспьер внушает Гюго и то, что гостья попыталась внушить своей родственнице, разговаривая с ней жёстким и категоричным тоном. (Поскольку здесь уже были задеты интересы её программы, аспекта логики соотношений — затронуты идеи всеобщего правового равенства людей).
Но проблема в том, что хозяйка -Штирлиц и не думала оспаривать её права. (Подсознательно она и сама сориентирована на этику Достоевского, который тоже учит ко всем относиться одинаково без различия степеней и званий). Но, тем не менее, ей не удалось убедить гостью в своём искреннем к ней расположении, поскольку та изначально была “настроена” на две программы гостеприимства: либо на необузданное, чуждое всякой меркантильности радушие — «программа +» — свойственная её дуалу Гюго. Либо на некоторую прижимистость, демонстративную дискриминацию и раздражение (в случае эмоциональных охлаждений, этических недоразумений, или каких — либо иных обид).
Именно дискриминацией по отношению к себе гостья и посчитала такой прохладный (по её мнению), приём. Хотя ей и невдомёк было, что Штирлиц всех, без исключения принимает весьма умеренно — будь ты близкая родня, или дальняя. Но коль скоро человек приглашён к его столу, он получает то, что Штирлиц посчитает нужным ему подать, исходя из соображений здравого смысла и возможностей своего бюджета.
А объясняется это тем, что сенсорика ощущений Штирлица (в отличие от сенсорики ощущений Гюго) направлена не на всемерное получение удовольствий и не является иллюстрацией его радушия. Комфортные условия предоставляемые Штирлицем призваны стимулировать деловую активность человека, поскольку у него не “плюсовая” (как у Гюго), а “минусовая” сенсорика ощущений. Штирлиц, (как и Габен), является противником всяческих пресыщений и своих гостей, перед тем как отправиться с ними на экскурсию перекармливать не будет.
Сенсорная опека Штирлица всегда строго сбалансирована и подчинена определённой целесообразности. Именно поэтому Штирлиц никогда не бывает излишне хлебосольным — ни этического, ни практического смысла он в этом не видит. А Робеспьер — бывает, поскольку настроен на хлебосольного Гюго, который обидится, если увидит, что его принимают не “от всей души”. Робеспьер — займёт денег, но непременно устроит гостям праздник по полной программе, а если не может — вежливо извинится и объяснит это временными денежными затруднениями.)
— Тогда возникает вопрос, что же считать “от всей души” у Штирлица?..
— С “душой” у Штирлица всё обстоит благополучно — он умеет уважать чувства партнёра, ценит и доброе отношение к себе. Просто для него, как для логика, чрезмерное радушие — нецелесообразно. Для него это не главное. (И здесь мы опять же упираемся в нормативную эмоциональность Штирлица, в его программную “расчётливость”). Хотя для Штирлица, так же как и для Робеспьера, очень важна этическая поддержка со стороны партнёра, а в данном случае ни тот, ни другой такой поддержки не получил. Поэтому один совершил невольную бестактность, оказав недостаточно радушный приём, а другой — намеренную, устроив по этому поводу грандиозный скандал. (А в результате получилось не слишком удачное взаимодействие по этическим аспектам по каналам 3 — 5, 5 — 3, уровней СУПЕРЭГО — СУПЕРИД, что для взаимоотношений двух программных логиков вполне естественно).
Но кроме того, здесь были и другие причины для разногласий — квадровые: в первой квадре праздник — это святое, (сказывается доминирующий аспект этики эмоций). Приём гостей обставляется максимально пышно и его ничем нельзя омрачать. Праздник в четвёртой квадре — это не столь существенная условность, которая всего лишь оттеняет характер взаимоотношений между людьми, поскольку здесь уже доминирует аспект этики отношений (Витально- демократичный в модели Штирлица: -б.э.5). Приём может быть и скромным, но от этого не менее значимым.
В четвёртой квадре равно душевно стараются принимать всех, но уж извините — чем богаты, тем и рады. Поэтому, как раз то, чему не придавала значение хозяйка — Штирлиц, (отсутствие пышности приёма), глубоко оскорбило её гостью -Робеспьера, а то, что подумала гостья (различие в степени родства), ни при каких условиях не пришло бы в голову Штирлицу — он в этом направлении не размышляет. (И даже, если бы ему об этом сказали — не поверил бы: неужели, действительно так можно подумать?!).
Впрочем, проблема не в том, кто кого перекормил или кто к кому не проявил должного радушия — противоречие намного глубже и сводится к логическому противоборству по программно — наблюдательным аспектам. Аспектам деловой логики (программной у Штирлица (+ч.л.1) и наблюдательной у Робеспьера: +ч.л.7) и логики соотношений (программной у Робеспьера (-б.л.1) и наблюдательной у Штирлица-б.л.7), каналы 1 — 7, 7 — 1, уровни ЭГО — ИД;).
В приведённом примере это противоборство имело место: гостья хотела, чтоб её опекали, не считаясь с затратами и соображениями целесообразности. Эволюционная (+) деловая логика Штирлица — СОЗИДАТЕЛЯ МАТЕРИАЛЬНЫХ ЦЕННОСТЕЙ ( а в данном случае именно она создавала условия комфорта), вступила в противоборство с инволюционной (-) логикой соотношений Робеспьера — НАБЛЮДАТЕЛЯ ЗА РАСПРЕДЕЛЕНИЕМ МАТЕРИАЛЬНЫХ БЛАГ. (По своему программному аспекту гостья пристально наблюдала, чем и как ли с ней делились).
Проблема в том, что здесь противодействуют два противоположных по своей значимости логических аспекта. И несмотря на то, что знаковые характеристики у них одинаковые (у обоих психотипов эволюционная (+) деловая логика и инволюционная (-) логика соотношений, чем и объясняется некоторая общность их взглядов и жизненных позиций, но при этом существуют и глубинные принципиальные различия, исходящие из структуры моделей каждого из них и выводящие их на те конфликты, которые и составляют суть взаимоотношений в этой диаде.
Штирлиц, как мы уже знаем, — деловой практический логик -сенсорик и его ЭГО- программа — эволюционная деловая логика (+ч.л.1) «запускается» с подачи его демонстративной волевой сенсорики (+ч.с.8) и, следовательно, базируется на совокупности всех сил и ресурсов, которыми располагает представитель этого психотипа, является выражением тех волевых усилий, которые он вкладывает в каждое своё дело. Собственная воля и исключительная работоспособность Штирлица в сочетании с постоянно пополняемой и обновляемой теоретически и совершенствуемой методически технологической базой, включающей в себя преемственный отбор лучших технологических традиций и является основной составляющей его труда. (Представитель этого психотипа способен работать по 15 -16 часов в сутки, а оставшееся время посвящать изучению необходимого ему теоретического материала, подбору и поиску новых методик). Свойственной ему беспредельной самоотдачи он требует и от окружающих — такова особенность его логической программы.
Робеспьер подобной перегрузки позволить себе не может. Но именно потому, что у него сильная интуиция и он умеет оценивать свои возможности (в том числе и физические), он не склонен переоценивать свою выносливость. (Выкладывается обычно тот, кто наделён слабой интуицией, а именно — сенсорик. И именно потому, что склонен переоценивать свои силы).
У Робеспьера же аспект волевой сенсорики (+ч.с.4) находится на позициях проблематичной мобилизационной функции и любое физическое перенапряжение болезненно отражается на его здоровье, (что многократно и проверяется и ощущается каждым представителем этого психотипа). Поэтому и нагрузки свои Робеспьер предпочитает регулировать сам, защищая своё право принимать на себя только посильно выполнимые обязательства и брать посильное количество работы, которое лично он считает для себя допустимым, (из — за чего иногда и производит впечатление “воинствующего лентяя”).
А, кроме того, Робеспьер, в отличие от Штирлица, — теоретик (интуит), а не практик (сенсорик). Поэтому и его наблюдательная деловая логика (+ч.л.7) базируется не на мобилизации волевых усилий (как это происходит у Штирлица), а стимулируется сенсорным комфортом, активизируется аспектом сенсорики ощущений (-б.с.6). Не получая необходимой и достаточной сенсорной поддержки, Робеспьер не считает для себя возможным включаться в работу с должным рвением и проявлять чудеса трудового энтузиазма тоже не будет.
Будучи подчинена его программной логике соотношений, деловая логика Робеспьера в немалой степени основывается и на интуитивных манипуляциях, реализующих все имеющие в его распоряжении ВОЗМОЖНОСТИ (+ч.и.2): экономические, технические, политические и социальные; с использованием всех причитающихся ему льгот и привилегий, (для приобретения которых представитель этого типа способен пойти даже на такую крайнюю меру как социальное переустройство общества).
Главным аргументом, на который в таких случаях ссылается Робеспьер, опять же оказывается его коронное понятие справедливого распределения нагрузок, отстаивая которое Робеспьер, тем не менее, преследует свои субъективные выгоды и интересы, так что и само представление о справедливости у него приобретает глубоко субъективный характер.
Пример: молодая, работающая на полставки женщина (Робеспьер) нанимает на неполный рабочий день няню для своего годовалого малыша. Обговаривает с ней определённую почасовую оплату, но с работы домой возвращается поздно. Так что и рабочий день у няни соответственно удлиняется. Когда же няня выставляет ей счёт за сверхурочные, хозяйка оплачивать его отказывается: “Ваша зарплата растёт, а моя — нет. Это несправедливо!”. Няне такой расчёт тоже кажется несправедливым: “Взяла бы полную ставку, и её зарплата бы выросла! Кто ей мешает?! Так ведь она сама от работы бегает: то она устаёт, то ей коллектив не нравится. А я что могу? Я своё отрабатываю, своё и требую. Не хочет платить — пусть приходит домой пораньше!”. Платить причитающиеся сверхурочные хозяйка наотрез отказалась и продолжала оплачивать только изначально оговоренное время. (“А иначе — несправедливо!”). И приходила она домой, когда хотела — знала, что сердобольная няня малыша без присмотра не оставит.
Другой пример: молодой, неимущий программист снимал комнату у домовладельца-Робеспьера. Оплачивал аренду согласно договору, но однажды имел неосторожность рассказать, что работает на дому, что основал собственную фирму, и вся фирма размещается в его компьютере. Уже на следующий день хозяин повысил ему арендную плату: жилое помещение сдаётся по одному тарифу, а служебное, извините, по другому — с него налоги надо платить! (А иначе получается несправедливо.) . Программист о своей откровенности пожалел, квартиру тут же поменял и про свой “бизнес” больше никому не рассказывал.
Робеспьер — великий манипулятор возможностями, неистощимый комбинатор идей и изобретатель “справедливых” и сравнительно честных способов наживаться за чужой счёт. (Как это ни грустно осознавать!). Его «наблюдательный» прагматизм (+ч.л.8), с подачи гибкого и изобретательного аспекта интуиции потенциальных возможностей (+ч.и.2) как раз и заключается В УМЕНИИ НАХОДИТЬ ВЫГОДУ ТАМ, ГДЕ ЕЁ УПУСКАЮТ ДРУГИЕ.
Представитель этого психотипа всегда знает ГДЕ, КАК И ЗА ЧЕЙ СЧЁТ ОН МОЖЕТ СОКРАТИТЬ СВОИ РАСХОДЫ, ЧТОБЫ ЭТО БЫЛО И ВЗАИМОВЫГОДНО (в рамках сложившейся системы отношений) И СПРАВЕДЛИВО.
(Так, например, воздвигая навес над своим балконом, он может зайти к соседу и поинтересоваться, не желает ли тот устроить такое же приспособление и у себя, а заодно и оплатить половину его расходов. Останавливая такси, он постарается тут же найти себе попутчика, с которым и разделит затраты на проезд, но уж никак не позволит шофёру взять и с себя, и с попутчика по полному тарифу — это, по мнению Робеспьера, будет несправедливо.).
Как бы то ни было, а прагматизм у Робеспьера какой- то “остаточный”— зависимый от его программной инволюционной логики соотношений (-б.л.1), умеющей подбирать остаточную прибыль и использовать её для «справедливых» (с его точки зрения) и взаимовыгодных деловых манипуляций. По этому аспекту он только “подбирает колоски” на чужом поле, пользуясь остатками той выгоды, на которую другие (по его мнению) и не должны были бы претендовать (что им жалко, что — ли?).
Но как прикажете поступать такому “остаточному рационалисту”, взаимодействуя с «технологическим максималистом» Штирлицем, за которым и подбирать — то ничего не приходится — у него всё идёт в прок?
Вот тут — то и начинается самое интересное!
Подбирая “крохи” за Штирлицем, (если таковые остаются), Робеспьер очень бы желал, чтобы этих “крох” оставалось побольше. Поэтому он, конечно же, заинтересован в высокой производительности компаньона, (чтобы тот сеял и пахал в полное своё удовольствие), но чтобы и намеренно “оставлял часть урожая на поле”, чтобы этим остатком Робеспьер считал себя вправе распоряжаться и справедливо его распределять.(Пусть и другим что — нибудь перепадает!).
Кто ему даст такое право?!
Это право он себе сам завоёвывает, ссылаясь на те или иные законы, (которые он считает справедливыми), изобретая те или иные способы «почти честного отъёма» продуктов производства для последующего их справедливого распределения, (из которых социалистические преобразования общества — самые эффективные). А если таковые способы не являются законными, Робеспьер их официальным порядком узаконит, что и позволит ему в полной мере ощущать свою правоту и активизироваться этими ощущениями.
Поскольку на противоправные действия он в принципе не способен — это не увязывается с его принципиальным представлением о справедливости, ему приходится самого себя убеждать в справедливости своих поступков, что, при его субъективном представлении о справедливости, не так уж трудно.
Для начала он приходит к выводу, что “пахарю” вовсе необязательно использовать все свои доходы на себя, а для этого ему следует умерить свои потребности, тогда останется больше излишков, которые можно будет справедливо распределять в одной отдельно взятой (демократичной) социальной системе (Роль справедливого распределителя Робеспьер также берёт на себя. Везде, где что — то надо распределить поровну, по справедливости, Робеспьер с готовностью предлагает свои услуги. Распределение на равных — его стезя, соционная миссия его программы.)
Разработку потребительских нормативов материальной компенсации, необходимой для восполнения затраченных усилий Робеспьер тоже берёт на себя. Компенсация материальных ресурсов и физических сил не должна превышать определённого (оптимально заниженного) норматива. А иначе все излишки уйдут на восполнение сил «пахаря», на компенсацию произведённых им физических и материальных затрат, на удовлетворение его экологических и социальных потребностей.
Казалось бы, какое ему дело до потребностей “пахаря”? У того свой расход сил и свои аппетиты!
По мнению «справедливого распределителя» следить надо за аппетитами «пахаря» — крайне необходимо! А иначе, проест все «излишки», другим ничего не останется! Поменьше будет потреблять, побольше оставит! Значит и координировать надо не только доходы “пахаря”, но и его запросы, и потребности, а это уже Робеспьер считает своим прямым гражданским долгом. (К этому его призывает программная логика соотношений).
Но — вот беда! Штирлиц с таким “справедливым распределением” в принципе не соглашается. Живёт себе по частно -собственнической идеологии: сам заработал, сам и распределил — своё кровное! (Сам посеял, сам и пожнёт! А если и поделится с кем, то только добровольно и из личного сострадания, поскольку к этому его подсознательно призывает “этика милосердия” Достоевского.)
И координировать свои потребности (равно как и аппетиты) Штирлиц тоже никому не позволит (Кому какое дело, сколько мыла и одеколона он на себя изводит и как часто меняет рубашку?! — это дело его субъективных, сенсорных ощущений, вопрос субъективно выверенных и лично им для себя установленных экологических нормативов).
Со своей стороны Штирлиц может предложить Робеспьеру равное распределение нагрузок. (Поработай — ка с моё, и посмотрим, какие у тебя будут аппетиты! )
Но вот с этим уже не согласится Робеспьер — равную со Штирлицем норму он потянуть никак не сможет. И “пахать” по 15-17 часов в сутки, как его “миражник”, решительно не способен — это уж увольте!
И значит опять возникают обиды и разногласия!
Ведь что получается: мало того, что Штирлиц работает как вол, он ещё и своё заработанное должен отвоёвывать. А Робеспьер и рад бы работать с такой же нагрузкой, да не может, хотя потребностей у него могло бы быть ничуть не меньше.
Обидно ему и то, что Штирлиц не желает считаться с его оптимальными (усреднёнными) возможностями в, а выставляет (как ему кажется) завышенные, ужесточённые требования. И точно также поступает по отношению к другим. К понятию «равенства возможностей» (или «возможностной уравниловки») относится скептически. Не верит в то, что в обществе в принципе можно установить такой норматив и соблюдать его. А если бы даже это и было возможно, Штирлиц усреднёнными возможностями не активизировался бы, поскольку это противоречит высоким технологическим устремлениям его программной деловой логики.
Штирлиц — экстраверт. И вписываться в жёсткую и неудобную для себя программу соотношений не может и не хочет, потому что это регрессивно отразится на его собственной ЭГО- программе — на программе его ТИМа. А программа ТИМа у него ЭВОЛЮЦИОННАЯ (+ч.л.1). И занижать темпы её эволюционного развития он не имеет права. Изменить соционной миссии своей программы Штирлиц не может, поэтому и в Прокрустово ложе предложенных Робеспьером социальных нормативов укладываться не будет. Ему придётся либо опротестовать их, либо изобретать способы их игнорировать или обходить. (Чего Робеспьер, стараясь законодательно утвердить разработанные и выверенные им социальные нормативы, также не допустит. Как только предложенные Робеспьером нормативы приобретают статус закона, Робеспьер устанавливает жёсткий контроль за их повсеместным внедрением и выполнением. Так что, Штирлицу остаётся только подчиниться ( по своей наблюдательной и «законопослушной» логике соотношений (-б.л.7), заставляющей его считаться с установленными в социуме порядками), либо искать для себя другой социум, защищающий права личности на свободу деловой инициативы.
Как видим, в миражных отношениях противоречие программной и наблюдательной функций партнёров (каналы 1— 7, уровней ЭГО — ИД ) оказывается наиболее конфликтогенным.
Наблюдательные функции обоих партнёров (+ч.л.7 ) у ЛИИ и (- б.л.7) у ЛСЭ) оказываются «обиженными», поскольку к их свойствам относится не только УМЕНИЕ НЕ УПУСКАТЬ СВОЕГО (что равно обидно и Штирлицу и Робеспьеру), НО И СТРЕМЛЕНИЕ СООТВЕТСТВОВАТЬ НОРМАМ, ЗАДАВАЕМЫМ партнёром и программой собственного ТИМа (чтобы самому не деградировать, чтобы перед самим собой стыдно не было.
И по этой причине Штирлиц также не может согласиться на занижение технических и экологических нормативов, на усреднение возможностей (социального равенства ради)
Робеспьер со своей стороны не может согласиться на задаваемые Штирлицем рабочие нагрузки и нормативы. Он им не может соответствовать при всём своём желании. (А желания у него не много, поскольку силы и возможности свои он не переоценивает.) Это и заставляет его следить не только за справедливым распределением доходов, но и за СПРАВЕДЛИВЫМ РАСПРЕДЕЛЕНИЕМ НАГРУЗОК.
А вот это уже непосредственно относится к вопросу деловой логики, где Штирлиц, (как программный деловой логик), считает своё мнение непререкаемым — ему лучше знать, какое распределение нагрузок необходимо для эффективного производственного процесса.
И из — за этого возникает конфликт…
Оказываясь деловым компаньоном Штирлица, Робеспьер может настаивать на занижении норм выработки или требовать для себя облегчённых рабочих нагрузок, заставляя считаться со своими физическими (или какими — то другими) возможностями, но при этом претендуя на равную со Штирлицем прибыль. (“Ваша зарплата растёт, а моя — нет, это не справедливо!”)
Штирлиц этим аргументом не внушается. Штирлиц не Гюго и логическими доводами “вслепую” не внушается — он их контролирует по своей наблюдательной функции. К тому же, отстаивая своё “право на слабость”, Робеспьер проявляет волевые качества такой сокрушительной силы, что даже такого “железного” сенсорика как Штирлица они скорее отпугивают, чем убеждают. (Кажется, что будучи направленными в позитивное русло, они могли бы своротить и горы!) Поэтому и в пресловутую “немощь” Робеспьера Штирлиц по большому счёту не верит, а считает его опасным бездельником, отлынивающим от работы и претендующим на незаслуженные блага.
Их спор усложняется ещё и тем, что вопрос экономического эффекта имеет для каждого из них различную степень значимости. Для Штирлица это программный аспект, для Робеспьера всего лишь наблюдательный (опять же, связанный с распределением). Будет прибыль более высокой, или менее — так ли уж это важно? Главное, чтобы у всех всего было поровну. Лишь бы соотношение не было нарушено (программа Робеспьера — логика соотношений) Лишь бы ему доставалось не меньше, чем другим. А будет ли этого достаточно — это уже другой вопрос; потребности всегда можно снизить.
Вследствие чего и возникает такое знакомое нам “социальное завоевание” как насильственная уравниловка, которая, по сути является проявлением простой человеческой зависти. И не то важно — логического она или этического свойства, руководствуется принципом “справедливого распределения” или сводится к поговорке: “Не то жаль, что у меня корова сдохла, жаль, что у соседа жива” — эффект получается один и тот же: деморализуется сам процесс свободного творческого труда ( труд, по сути становится принудительным), происходит “планомерное” разрушение экономики и “планомерное” же обнищание общества.
Нельзя сказать, чтобы предмет особой зависти, а именно, — излишки — при этом также распределялись поровну. (Как в доисторические времена: разделили между собой всё до последнего зёрнышка, даже на посев ничего не осталось).
Излишки остаются (нельзя быть непредусмотрительным!) и распределяются как знак особых, “кастовых” привилегий, из которых потом выкристаллизовывается структура иерархического общества, с неизбежной в нём борьбой “за приоритетное место в социальной иерархии” и за льготы, распределяемые “по иерархически формальному признаку” — не по количеству вложенного труда, а по количеству “заслуг”, по знакам отличия и по причастности к определённой иерархии. (“Пиво только для членов профсоюза”).
Тогда же возникают «закрытые распределители» продуктов потребления: закрытые склады, элитные магазины и буфеты. Для них же создаётся система распределения дефицита. («А то, что же получится? — ты купил, я купил. Мы его не любим, а он тоже купил…»)
Потребности «нелюбимых» принудительно ограничиваются. Потребительские интересы сводятся к минимуму, начинаются «крысиные бега» за пайками, возникают “пайковые хлопоты” и “пайковые распри”. Тогда же и создаётся некий “потребительский лимит”, обязательный для каждой закрытой и «самодостаточной» социальной иерархии.
Перерасход этого лимита возбуждает зависть у окружающих. А зависти в самых справедливых социальных системах быть не должно — зависть делает человека несчастным, отравляет существование. Для того и предполагается установить в совершенном по справедливости (социалистическом) обществе усреднённые и уравнительные нормативы, чтобы у осчастливленных тотальным равенством граждан не возникало ощущения зависти. Ради этого и устанавливаются искусственные, контролируемые государством нормативные ограничения и человек, таким образом, оказывается вынужден соизмерять свои экологические нормативы и потребности с потребностями окружающих, что, по сути, противно человеческой природе, поскольку в этом вопросе каждый из нас ориентируется на собственные ощущения.
Именно такой поворот событий представляется Штирлицу крайне нежелательным, поскольку лишает его возможности ориентироваться на собственные ощущения, что для него чрезвычайно важно: аспект сенсорики ощущений входит в структуру его ЭГО- блока (-б.с.2). А в данном случае, субъективные ощущения Штирлица, его стремление отрабатывать своё право на необходимые ему условия существования сталкиваются с неумолимой жёсткостью Робеспьера, декларирующего принудительное распределение материальных благ “во имя всеобщей справедливости”. (Этой “принудительной уравниловкой” сам же ЛИИ и создаёт предпосылку для последующего возникновения альтернативной иерархической социальной системы, от тоталитарного деспотизма которой сам же впоследствии и пострадает.)
И хотя единичная ситуация частных, бытовых отношений далеко не всегда является предпосылкой для глобальных изменений в обществе, тем не менее, возникающие в этой диаде противоречия существенно влияют на дальнейший ход исторических событий, многое в них предопределяют и объясняют, и этим они интересны…
Казалось бы, если уже известны негативные последствия таких явлений, почему бы заранее и не повлиять на них? Почему бы и не позволить человеку работать по собственному свободному побуждению? И что с того, если он при этом богатеет? Ведь такой человек может обществу принести гораздо больше пользы, чем тот, который, (как он считает), умеет распределять чужие заработки, но по сути, занижает темпы развития экономики, индустрии, производственных, технологических процессов.(Сказывается миражное взаимодействие теоретика -статика (ЛИИ) и технолога — динамика ЛСЭ).
В том и проблема, что здесь мы опять же упираемся в квадровые (или доминирующие в них аспектные) разногласия, которые не позволяют ни договориться всем со всеми, ни построить “идеальное”, равно справедливое общество для всех.
В обществе “социального равноправия” вид разбогатевшего (“жирующего”) человека вызывает определённое недовольство “трудящихся масс” (особенно если в большинстве своём они состоят из социально ориентированных субъективистов — представителей первой или второй квадр, ориентированных на взаимодействие в закрытой социальной системе). На базе представительств других квадр, (асоциальных, склонных к индивидуалистическому мышлению и автономности действий и инициатив), широкомасштабные (или долговременные) социалистические преобразования, как правило, не происходят — этому мешает доминирующий в этих квадрах (объективистский ) аспект практической, деловой логики ( оперативной логики, логики действий, логики фактов) который, как мы уже видим (на примере этой диады), входит в определённые противоречия с аспектом теоретической логики — логики систем, логики соотношений и мешает распространению идей “принудительной уравниловки”, делая их менее популярными.
В частности, Штирлицу, как адепту интенсивного и высокопроизводительного труда метод “справедливого” распределения нагрузок и потребностей” кажется и диким, и абсурдным. С какой стати он будет подстраивать свою производительность под темпы маломощного напарника? И зачем ему снижать свои потребности? Затем только, чтоб не возбуждать зависть у тех, кто работает хуже и получает меньше? И что хорошего в том, чтобы все работали одинаково плохо и получали одинаково мало? Завистников от этого не убавится, (поскольку это вопрос сугубо этический), и о каком общественном благополучии можно говорить, если на одном “с сошкой” повиснут “семеро с ложкой”? При таком раскладе никто и пахать- то не захочет, всем понравится ложкой махать, хотя и загребать ею в скором времени будет нечего. (А обнищавшим да изголодавшим в этом “справедливейшим из обществ”, будет уже не до “равного распределения” — сильные отберут у слабых всё, что под руку им подвернётся, и на этом вся справедливость закончится).
А более всего Штирлица пугает то несокрушимое упорство Робеспьера, с которым тот пытается навязать свою точку зрения, реализовать свои нежизнеспособные (по мнению Штирлица) идеи и ко всему прочему, их официально узаконить — чтобы во веки веков так было! (Робеспьер — статик, и уж коль скоро он проводит какой — либо законопроект, то уж непременно “во веки веков”).
Штирлица, при его проблематичной и долго памятливой интуиции времени (-б.и.4), настораживают любые негативные тенденции, приобретающие значимость и популярность в обществе. И особенно те из них, которые мешают ему полноценно реализовать свою программу. По своей программной деловой логике (равно как и по наблюдательной логике соотношений), Штирлиц прекрасно понимает всю несостоятельность таких “социальных проектов”. Понимает, что благополучие общества напрямую зависит от интенсивного производства материальных благ, в котором все должны принимать активное участие и получать вознаграждение, соответствующее затраченным усилиям, вложенным средствам и компенсирующее их.
Но все эти доводы опять же, относятся к аспекту деловой логики, которыми Робеспьер (как теоретик ) склонен и пренебрегать, считая, что вложенные средства могут быть весьма умеренными — лишь бы удалось найти способ их эффективно использовать, (что Робеспьеру, при его изобретательной интуиции возможностей, не так уж трудно предположить: расходы можно сократить, экономя на том, без чего, (как он считает), вполне можно обойтись. (Вложил поменьше, получил побольше — вот вам и экономический эффект!) Робеспьер всегда найдёт, на чём выгадать и гордится своим эффективным рационализмом. Тем более, если все эти манипуляции «по сокращению… и освобождению от излишков…» преследуют, (как ему кажется), равно выгодные и равно справедливые для всех интересы, а потому выглядят логически оправданными.
Но в глазах Штирлица они таковыми не являются. Штирлиц — не охотник до сомнительных экспериментов, когда “малым трудом” можно (будто бы) достичь больших результатов. Штирлиц — сенсорик- практик, методист и предпочитает действовать проверенными методами. Из “ничего шубу не сошьёшь”. Что — то вкладывать всё же надо. И вкладывать много — больше вложил, больше получил. Поэтому и “изворотливый рационализм” Робеспьера, Штирлица не убеждает. Поэтому и его “рационализаторские предложения” он воспринимает с недоверием и не всегда считает их достойным вкладом в общее дело. Деловое участие партнёра Штирлиц будет оценивать не столько по количеству идей, (которые к тому же нуждаются в основательной перепроверке), сколько по конечному практическому результату, по количеству затраченных усилий и средств.
Метод «справедливого распределения» при котором партнёр претендует на равную прибыль, а убытки пытается списать «неизвестно на кого» (или на некоего «виноватого» ), тоже кажется Штирлицу и нечестным, и утопичным — убыточным. По своей наблюдательной логике соотношений (-б.л.7), которая подчиняется его программной деловой логике, он отчётливо видит всю несостоятельность такого представления о справедливости: тот, кто практических усилий в работу не вкладывал, не проявлял заинтересованности в её конечном результате, тот прямо (или косвенно) является виновником её низкой эффективности, что уже не даёт ему права распоряжаться прибылью.
Очаровательный пример таких “логико — экономических” противоборств, (равно как и других, присущих этой диаде противоречий), приведён в повести М. А. Булгакова “Собачье сердце”, где точку зрения Штирлица, (разделяемую, кстати, и самим автором повести), отстаивает профессор Преображенский, а приверженцами “равно справедливого” метода ЛИИ “взять всё да и поделить…” выступают такие его “оппоненты” как Шариков, Швондер и прочие “жилтоварищи”.
Профессору Преображенскому, (как и любому логико — сенсорному экстраверту) понятие справедливости не чуждо, только понимает он её в несколько ином варианте, а именно: как справедливое возмещение ущерба, причинённого его работе, поэтому и на предложение Шарикова (о справедливом распределении) откликается более, чем охотно:
“— Что же, очень хорошо, я не против дележа. Доктор, скольким вы вчера отказали?” (спрашивает он ассистента)
“— Тридцати девяти человекам, — тотчас ответил Борменталь.
— Гм… Триста девяносто рублей. Ну, грех на троих мужчин. Дам — Зину и Дарью Петровну считать не станем. С вас, Шариков, сто тридцать рублей, потрудитесь внести.
— Хорошенькое дело, — ответил Шариков, испугавшись, — это за что такое?1”
Влетело Шарикову “за кран и за кота”, и “за безобразие”, которое он учинил и благодаря которому сорвал приём. (“Это нестерпимо! Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвёт краны!..”)
1 М. А. Булгаков “Собачье сердце”, т.2 ,Санкт — Петербург, “Кристал”!998г.
— Да, но Шарикова нельзя было в полной мере считать человеком, с него ещё рано спрашивать, он пока ещё только “существо”… — напоминает Читатель.
— А раз “существо”, так и не берись переустраивать общество на свой лад. Тот, кто не способен взять на себя ответственность, не может, претендовать на равные со всеми права, а уж тем более на право устанавливать свои “разумные законы” (Таково мнение Штирлица и оспаривать он его никому не позволит.)
Но проблема в том, что склонность к законотворчеству в этой диаде обнаруживают оба психотипа: оба — программные логики, оба подсознательно настроены на “логически податливых” этиков и обоих раздражает тот факт, что их мнение постоянно оспаривается. Каждый из них по своей наблюдательной функции корректирует программу своего оппонента. (Профессора Преображенского, например, возмущают попытки слабого “в умственном отношении” существа, “подавать советы космического масштаба и космической же глупости о том, как всё поделить…”— существа”, для которого он ещё недавно был “богом” и которое сам же сотворил. И теперь это существо будет указывать, как ему жить, — вот в чём проблема!
Проблема в том, что это “существо” не одно такое. Были в этой повести и другие “существа”, которые на удивление хорошо спелись с подопытным “творением” профессора и нашли в его лице сторонника, выражающего те же идеи и внедряющего ту же систему отношений. (Что, по мнению автора повести, говорит как о качестве самой “системы”, так и об уровне интеллекта её создателей). В полемике с этими “существами” профессор и вынужден был отстаивать и свои принципиальные позиции, и защищать субъективное, жизненное пространство….
В миражных отношениях всегда кто — то воюет с “чудовищами” и “существами”— такова их особенность, а тем более, если человек попадает в общество, живущее по законам его “миражника” — тогда уже и все окружающие кажутся ему “чудовищами” и возникает сама эта страшная мысль: “то ли я болен, то ли все вокруг сошли с ума!”. А если учесть, что превращение “нормального” (по мнению профессора) общества в “миражное” произошло удивительно быстро, становится понятным и состояние растерянности, охватившее его в этой ситуации.
— Социальные перевороты в обществе совершаются иногда быстрее, чем в сознании людей (человеку свойственно сохранять инертность в ощущении собственного социального статуса). Глубоко зависимый от общества («гиперсоциальный») человек, даже захватив власть может по — прежнему осознавать себя рабом, чувствуя свою зависимость от какой — либо социальной “системы”. А сознающий свою независимость «гипосоциал», может и не вписываться ни в какое “стадо”, как бы его к этому ни принуждали. Хотя само принуждение к коллективизму может восприниматься им очень болезненно. (И в описываемой нами диаде это одна из серьёзнейших проблем).
А профессора это “миражное общество” — ох, как “доставало”! И через газеты, (которые перед едой читать нельзя), и через журналы и лозунги, и через музыку в репродукторах, и через пение “жил товарищей”…
Собственно, против пения профессор ничего не имел, но эти “культовые обряды” его пугали уже тем, что угрожали самому смыслу его существования — плодотворной работе в нормальных человеческих условиях. Напоминали о себе как некие злые силы, призванные лишить его этого законного и естественного права. (Вот так попоют “хором”, а потом придут его “уплотнять” или арестовывать.). Эти “ритуалы” его тем более пугали, что в них ему была уготована роль “жертвы”, ожидающей заклания на “алтаре справедливости”…
А ожидание грозящей опасности для представителя этого психотипа особенно нестерпимо. Мрачное ожидание Штирлица — это не просто наивное “нетерпение” Гюго, (имеющего схожий комплекс) и связанное с ожиданием скорее позитивных, нежели негативных перемен.
Мобилизационная интуиция времени Штирлица (-б.и.4)— это и наблюдение всех опасных явлений, возникающих вокруг него, и их анализ и, связанные с этим неутешительные выводы, подтверждаемые и историческими фактами: уж если внедрят что — нибудь опасное и несуразное, так непременно всерьёз и надолго — добра от таких внедрений не жди. В связи с этим и всевозможные комиссии (социально — психологического террора) по проверкам, уплотнениям и распределениям, врывающимся в дом — его крепость, где весь порядок и весь уклад был строго подчинён наиважнейшему делу его жизни — его интеллектуальному творчеству, его исследованиям, наполняют его жизнь ощущением страха и ужаса.
Страхи Штирлица по интуиции времени — это и ожидание страшных новостей, которые перевернут всю его жизнь, (а в окружавшем его “миражном пространстве” это могло произойти в любую минуту); это и предчувствие того, что вдруг случится что — то ужасное: “Но вдруг… О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же, как слова “сюрприз”, как слов “вас к телефону”, “вам телеграмма” или “вас просят в кабинет”. Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами.”2
.
2 Булгаков М.А. “Записки покойника” (или “Театральный роман”), “Кристалл”, Санкт — Петербург, 1998 г.
Опасность излучало любое напоминание о себе этого “миражного общества” (собрание “домкома”, “пение хором”, слухи, газетные сплетни, не званные посетители… Предчувствие опасности вторгалось в жизнь профессора, проникало сквозь щели, создавало ощущение нестерпимого сенсорного дискомфорта, (к которому так восприимчив Штирлиц), давило на него, производя впечатление вечного, непреходящего кошмара.
Попыткой компенсировать создавшийся дискомфорт как раз и объясняется стремление профессора сохранить привычную для него обстановку…
И хотя со стороны это могло показаться “ воинствующей обывательщиной”, проявлением снобизма и буржуазных наклонностей, свойственных его «происхождению», происхождение здесь решительно не при чём. В лице профессора Преображенского мы имеем представителя четвёртой квадры — квадры (склонных к индивидуализму3) деятельных аристократов- объективистов. В то время как его “оппонентами” являются носители демократических (коллективистских) идей первой квадры, внедряемых, по мнению профессора, не самым разумным способом, над чем он и позволяет себе иронизировать.
3 Социально ориентированные субъективисты ( представители первой и второй квадр) в силу доминирующих в их квадрах аспектов этики эмоций и логики систем склонны к коллективизму, к коллективистскому, «общинному» мышлению, к коллективному («общинному») труду. В индивидуальной деятельности, в частных инициативах и в частном предпринимательстве они ( в отличие от «деловых» объективистов — склонных к индивидуализму и личной инициативе представителей третьей и четвёртой квадр), чувствуют себя не свободно.
Само же стремление профессора к комфорту — не более, чем проявление его творческой сенсорики ощущений, реализующей его программную деловую логику (+ч.л.1). Потому профессор и отстаивает своё право на принадлежащие ему семь комнат, что каждая из них несёт определённую, функциональную нагрузку. Представитель этого типа никогда не позволит посторонним распоряжаться его законной жилплощадью. “Мой дом — моя крепость” — таков его лозунг. И пусть снаружи хоть социальная революция, хоть другая какая “кутерьма”, но при любых обстоятельствах он будет жить своей жизнью и делать своё дело. И при этом останется внутренне независимым, (как и любой представитель его квадры), будет высмеивать любые проявления стадных инстинктов и “стадно — коллективного мышления”, которые усмотрит в поведении представителей первой (или второй) квадры, (за что и будет ими осуждаем). И никакого, даже малейшего принуждения над собой не потерпит. А уж если купит копеечный журнальчик, то не из сострадания “к детям Германии” и не из любви к пролетариату, а из своего личного интереса. И ему безразлично, что по этому поводу думают окружающие. Потому он так и боится всякого рода “уплотнений”, потому и воюет с “жил товарищами”, что они, по сути мешают ему работать, создают неудобства на рабочем месте. (А рабочее место для Штирлица священно, труд для него — священнодействие). И другого отношения к работе у представителей этого типа не бывает. Человек, не желающий трудиться, в его представлении — человек низменный, неполноценный — “нелюдь”. А к таковым профессор относил и сотворённое им “существо”, и его приятелей, день — деньской “распевавших хором” вместо того, чтобы заниматься “прямым своим делом” — “чисткой сараев”…
Против “служения двум богам” профессор ничего бы и не имел, если бы каждое конкретное дело делалось основательно и с полной ответственностью — подмёл трамвайные пути и иди себе, митингуй, устраивай судьбы “испанских оборванцев”, если к тому тебя призывает активная гражданская позиция. Но “разруху в головах” профессор определял как неясность жизненных позиций, как неопределённость целей, которая и позволяет прикрывать демагогией самую вопиющую безалаберность. Зарождающаяся в обществе оголтелая идеологизированность профессора также пугала, поскольку вытесняла присущие его квадре (и его психотипу) духовные и мировоззренческие ценности и насаждала чуждые его психологической структуре идеалы. Вытеснялся аспект этики отношений (ставилась под сомнение христианская мораль, постепенно вытеснялся аспект сенсорики ощущений — возникало презрительное отношение к роскоши и комфорту, (что вызывало у профессора особое недовольство: “Почему убрали ковёр с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?”)
По версии «жил товарищей»: «На одной лестнице есть ковры, а на другой нет. Это несправедливо!..» И значит надо либо сделать так, чтобы нигде не было ковров — либо, чтобы ковры стали привилегией. А в результате ковры остаются только в учреждениях — этих новых “храмах” зарождающегося “справедливейшего” из обществ, где аспект логики соотношений ( как некий символ справедливости) становится святыней, а чиновник, распределяющий материальные блага — жрецом.
По мере преобладания аспекта логики соотношений происходит постепенное вытеснение аспекта сенсорики ощущений: ради справедливого распределения материальных благ можно и поумерить свои потребности, можно отказаться и от привычного комфорта. При этом вытеснение происходит только в условиях логического противоборства, возникающего в этой миражной диаде. В дуальной диаде пылкая эмоциональность Гюго примиряет Робеспьера с аспектом сенсорики ощущений, он начинает позволять себе “маленькие слабости”, начинает находить в них удовольствие ( ведь в конечном счёте аспект СЕНСОРИКИ ОЩУЩЕНИЙ и его перво- квадровый аспект, он входит в число ценностей его диады, хоть и с противоположным знаком (+). Но в миражной диаде этот аспект становится основным пунктом противоборства Робеспьера со Штирлицем, упорно отстаивающем своё право единолично распоряжаться заработанными материальными благами. Штирлиц как созидатель, как апологет высокоэффективного, творческого труда ненавидит «разруху» как социальное бедствие, предшествующее ещё большим бедам, и выступает противником “идеологии разрушения”. По мнению профессора, не разруха создала эту идеологию, а идеология создала разруху: (“разруха сидит не в клозетах, а в головах”). И эта разруха, это странное, чудовищное порождение непонятной ему идеологии (эта “старуха с клюкой”, “ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы) причиняет ему массу физических неудобств, поскольку опять же бьёт по его ЭГО, по аспекту СЕНСОРИКИ ОЩУЩЕНИЙ (-б.с.2). И “разруху”, и прочие неудобства профессор связывает с “социальной кутерьмой”, вызванной опять же не по его заказу. Он этих перемен не ждал и не желал, но они наступили и не только лишили его привычных удобств, но и существенно усложнили его жизнь, сделали её менее приятной. Поэтому и примиряться с разрушительной идеологией профессор менее всего желает. Там, где дело касается программных противоборств Штирлиц вспыльчив и непримирим, (чем и наживает себе массу врагов), что было особенно опасно в окружавшем его миражном обществе на фоне глобальных исторических перемен. Которые представитель этого психотипа потому и склонен игнорировать, что чувствует себя в них особенно беспомощным (глаза бы его не смотрели на эту “социальную кутерьму” — она ему мешает жить и работать!).
Как рационал, Штирлиц болезненно воспринимает опасные, раздражающие его перемены по иррациональным аспектам. И тем большую поддержку находит в приятных ощущениях, связанных с ними в прошлом, или в настоящем.
Профессор Преображенский также привязан к образам прошлого, и они составляют неотъемлемую часть его существования — это и его любимая музыка, и дорогие персидские ковры, и кадки с цветами на лестнице и необходимая ему калошная стойка, дату исчезновения которой он точно помнит.
Это “историческое событие” получило особую значимость, в виду того, что оказалось “завязанным” с его творческой сенсорикой ощущений — невинное проявление которой и явилось “ яблоком раздора” во взаимоотношениях профессора с противоборствующей стороной.
“Оппоненты” профессора, (а они здесь являют некий собирательный образ его миражника) обращают против его манипулятивной сенсорики ощущений свою не менее изворотливую интуицию возможностей, посредством которой и пытаются отвоевать у него часть оставшихся “излишеств”: они нашли способ “уплотнить” профессор его же собственными руками. Прописали к нему созданного им же самим “квартиросъёмщика”, с которым теперь он вынужден был делиться и едой, и одеждой и другими благами. Он сам взял себе иждивенца да ещё такого, кто ему и работать мешает, и пакостит на каждом шагу.
Да ещё и доносы на своего создателя — благодетеля пишет — то есть, освоил способ наиболее благоприятного существования в этом обществе, освоил самую распространённую в нём форму «борьбы за справедливость».
И тогда уже самым естественным образом приходит мысль: а может всё это «справедливейшее в мире общество» сплошь состоит из таких “существ”? И тогда профессору ничего другого не остаётся как прекратить практику и вообще покинуть страну?
Значит ли это, что Штирлицу вообще нет места в обществе «справедливого распределения? Неужели противоречия так глубоки? А может это всё те же его субъективные страхи, вызванные “химерами” миражных отношений?
— Ответ на это даёт сама повесть: для того, чтобы чувствовать себя в этом обществе уверенно, Штирлицу необходимо стать лучшим из лучших, и тогда с его требованиями начнут считаться и ввиду его заслуг перед обществом предоставят (в виде исключения) некоторые льготы, (которые он сам посчитал бы необходимым условием нормального человеческого существования). Только тогда он сможет быть недосягаемым для своих противников. В противном случае ему придётся либо нейтрализовать их, либо устранить, опять же используя своё исключительное умение и высокую квалификацию…
Аспект деловой логики — программа Штирлица и его постоянное, надёжное прибежище. В любую эпоху он постарается найти себе применение, хотя это не всегда бывает легко…
Штирлиц умеет работать в удобное для себя время, а Робеспьер умеет распределять продукты его труда во времена, неудобные для работы. Получается, что между ними возникает временной барьер. И каждый из них словно тянет друг друга в иную эпоху… Что и происходит, если рассматривать их противоборство с глобальных мировоззренческих позиций: “частно — собственнические” взгляды Штирлица покажутся Робеспьеру опасным анахронизмом, стоящим на пути социального прогресса и тормозящим естественный ход истории. А экономические преобразования Робеспьера, исключающие личную материальную заинтересованность, покажутся Штирлицу препятствием на пути технического прогресса.
Каждый из партнёров существует и успешно реализует ЭГО — программу своего ТИМа в определённое, чётко выраженное время и в определённых социально — экономических условиях. Штирлицу для успешной самореализации необходимы условия экономической стабильности.
Робеспьер, как справедливый распределитель материальных благ, социальных прав и возможностей максимально успешно себя реализует в условиях зарождающихся и стабилизирующихся революционно новых, демократических социальных отношений, при которых правомерно и принудительное снижение потребностей и жёсткий контроль за распределением материальных благ. (Хотя, конечно, и такие меры не должны и не могут быть продолжительными: общество не должно превращаться в «трудовой лагерь», в социальную зону, где каждый получает свою «равно справедливую пайку» (как это происходит у социальных насекомых). Человеческий социум нельзя превращать в один гигантский муравейник, хотя некоторым социалистам утопистам (ЛИИ) эта идея казалась и заманчивой, и легко осуществимой.
По счастью, в соционе находятся и выразители противоположной точки зрения, открывающей доступ ко всем благам цивилизации, ко всем социально — правовым завоеваниям, предоставленным обществом каждой свободной личности, имеющей право в полной мере реализовать свой творческий потенциал и получить достойное вознаграждение за свой труд, из которых первым адептом является Штирлиц.
Таким образом, в этой диаде между партнёрами создаётся некий временной барьер, который является следствием возникающих в ней противоборств и разногласий, следствием несостыковки взглядов, создающей между ними то самое напряжение, которое в конечном счёте и приводит к смене квадр, к смене экономических формаций, к переходу общества на новый социальный виток.
