Кто не ужаснулся бы при мысли о необходимости повторить свое детство и не предпочел бы лучше умереть?
Блаженный Августин
В большинстве древних обществ обращение с детьми было крайне суровым, а по современным меркам — даже жестоким. Американский ученый Ллойд Демоз имел все основания начать свою статью «Эволюция детства» словами: «История детства — это кошмарный сон, от которого мы только недавно начали пробуждаться. Чем глубже уходишь в историю, тем ниже уровень ухода за детьми и тем чаще детей убивают, бросают, бьют, терроризируют и насилуют».
В результате плохого и небрежного ухода даже в XVII-XVIII веках в странах Западной Европы на первом году жизни умирали от одной пятой до одной трети всех новорожденных, а до 20 лет доживали меньше половины.
Это не значит, что детей вообще не любили. Средневековые хроники, жития святых и личные документы эпохи Возрождения донесли до нас множество трогательных историй о ласковых матерях и заботливых воспитателях. Искренней любовью к детям и беспокойством за них наполнены, например, письма к сыну княгини Евдокии Урусовой, писанные ею из тюрьмы в 70-х годах XVII века: «Ох, мой любезный Васинька, не видишь ти моего лица плачевного и не слышишь моего рыдания слезного, не слышишь, как рыдает сердце мое а тебе и душа моя а тебе сокрушаетца&»
Однако это не было и не могло быть всеобщим правилом.
Высокая рождаемость и еще более высокая детская смертность делали жизнь отдельного ребенка, особенно если он не был первенцем, далеко не такой ценной, как сегодня. В крестьянской среде господствовала установка: «Бог дал, бог взял».
Знатные люди пышно праздновали рождение детей, но довольно спокойно переживали их потерю. Монтень пишет: «Я сам потерял двоих-трех детей, правда в младенческом возрасте, если и не без некоторого сожаления, то, во всяком случае, без ропота». Такая кокетливая неопределенность относительно числа умерших детей ныне вызвала бы негодование. В XVI веке это было нормально.
Известный русский мемуарист XVIII века А. Т. Болотов писал по поводу смерти своего первого сына: «Оспа& похитила у нас сего первенца к великому огорчению его матери. Я и сам хотя и пожертвовал ему несколькими каплями слез, однако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: философия моя помогла мне много в том, а надежда& вскоре опять видеть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, помогла нам через короткое время и забыть сие несчастие, буде сие несчастием назвать можно».
Эта странная для современного человека холодность не столько проявление философского стоицизма, сколько психологическая защитная реакция на то, что случалось слишком часто. Фатализм и смирение были в этих условиях естественны. Характерно в этом смысле значительно более позднее рассуждение героя толстовской «Крейцеровой сонаты» Позднышева (на него обратил внимание А. Г. Вишневский), который осуждает свою жену за ее переживания по поводу болезней и смерти детей: «Если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у нее была бы вера в бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, бог и взял, от бога не уйдешь». Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а во власти только бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала».
Дело не только в религиозном фанатизме. Эмоциональный контакт и взаимопонимание, без которых мы сегодня не мыслим родительских отношений, в прошлом были редкими. Прежде всего они были не совместимы с жесткими правилами этикета. Принцип почтения к старшим создавал между родителями и детьми социальную и психологическую дистанцию, которую обе стороны не смели нарушить. Кое-где, например, у народов Кавказа, существовали даже нормы взаимного избегания. У абхазов мать не должна была первое время подходить к младенцу, а отец избегал показываться рядом с ребенком в течение многих лет. У адыгов детей воспитывали не столько родители, сколько другие члены большой семьи, особенно бабка и дед.
У многих народов было принято отдавать детей на воспитание, выкармливание в чужие семьи. Подобные очень древние обычаи существовали у многих кельтских, германских, славянских, тюркских и монгольских народов. Одна из форм — кавказское аталычество — первоначально была, очевидно, всеобщей. В Абхазии его отдельные случаи известны даже в конце XIX — начале XX века, когда у других народов Кавказа обычай сохранился только среди феодалов.
Слово «аталык» (от тюркского «ата» — отец) буквально означает «лицо, заменяющее отца, выступающее в роли отца». Вот как описывает этот обычай известный этнограф-кавказовед Я. С. Смирнова:
«Воспитание ребенка в семье аталыка в принципе не отличалось от воспитания в родительском доме. Разница была лишь в том, что, по обычаю, аталык должен был воспитывать ребенка еще более тщательно, чем собственных детей. Впоследствии обоим предстоял своего рода экзамен: воспитанник должен был публично показать все, чему его научили. Происходило это уже в родительском доме, куда у адыгов юноша обычно возвращался, по одним данным, с наступлением совершеннолетия, по другим — ко времени женитьбы. У части адыгских групп, у других народов, у которых аталычество было выражено слабее, в частности у осетин, ребенка могли вернуть значительно раньше.
За все эти годы ребенок виделся с родителями не более одного-двух раз. При этом родители, следуя обычаям избегания, при свидании никак не проявляли своих чувств и даже делали вид, будто не узнают сына. Тот, со своей стороны, зачастую даже не знал, кому его привезли показать. Поэтому воспитывавшийся у аталыка юноша возвращался в родительский дом как в чужую семью, и должны были пройти годы, прежде чем он привыкал к родне. Между братьями, которые всегда воспитывались у разных аталыков, сохранялась отчужденность. Напротив, с семьей аталыка у воспитанника устанавливалась близость, приравнивавшаяся ада-тами к кровной, если не большей».
Ученые по-разному объясняют это явление. Одни ставят во главу угла педагогические мотивы: детей отсылали из дома, чтобы не разбаловать их. Другие связывают происхождение института воспитательства с первобытной общностью детей. Третьи подчеркивают, что, отдавая детей на воспитание в чужую семью, тем самым укрепляли внутриобщинные связи, в частности феодальную взаимозависимость. Четвертые выдвигают на первый план функцию ученичества, необходимость обучения детей занятиям, которыми трудно овладеть в рамках родительской семьи.
По-видимому, речь идет о разных социальных институтах. В одних обществах в чужие семьи передавали всех детей, в других — преимущественно или только мальчиков. Вероятно, это было связано с более высоким социальным статусом мальчиков и необходимостью подготовки их к внесемейной деятельности. Разными были и типы «кормильцев».
В феодальной Черкесии детей отдавали в семьи, стоявшие по сословному положению ниже родителей ребенка, причем строго по рангу. В средневековой Европе аристократические семьи, напротив, посылали своих отпрысков в вышестоящие королевские и княжеские дворы, где выполнение определенных социальных функций — пажей, оруженосцев и т. п.- сочеталось с рыцарским обучением и образованием. Например, английский поэт Д. Чо-сер с 12 до 17 лет прослужил при дворе графини Ольстерской. Простые, незнатные семьи часто отдавали детей на правах воспитанников и домашних работников более состоятельным родственникам и соседям. Многие дети воспитывались в монастырях, позже, с XII века,- в закрытых школах-интернатах, университетах и ремесленных цехах. Строгих возрастных норм на сей счет раннее средневековье не знало: детей отдавали то в три, то в семь, то в девять-десять лет. Однако внесемейное воспитание было длительным и довольно массовым. По подсчетам Л. Стоуна, в Англии XVI-XVII веков вне родительских семей воспитывались приблизительно две трети мальчиков и три четверти девочек.
По-разному строились и взаимоотношения между семьей «кормильца» и семьей родителей ребенка. Кавказское аталычество приравнивалось к кровному родству, причем отец ребенка, занимая более высокое положение, автоматически становился покровителем всей семьи аталыка. Западноевропейские формы «воспитательства» выглядят более отчужденными, функциональными; хотя они создавали определенную взаимозависимость семей, по-роднения при этом не происходило. Связь между ребенком и его молочными братьями была, скорее, индивидуальной, не распространяясь на остальных членов семьи.
Варьировалось и положение воспитуемого. При передаче сверху вниз ребенок становился не только равноправным, но и привилегированным членом новой семьи — ему уделяли даже больше внимания, чем собственным детям, за него несли повышенную ответственность, видя в нем будущего покровителя всей семьи. При более или менее равном статусе воспитанник пользовался теми же правами, что и остальные дети. При ремесленном ученичестве или воспитании за плату положение ребенка было зависимым, с ним часто обращались жестоко, а его труд эксплуатировался.
Как бы то ни было, ребенок, выраставший в чуждой семье, был психологически ближе к ней, чем к собственным родителям, а они, в свою очередь, не могли чувствовать к нему ту привязанность, которая создается лишь годами повседневного контакта. Их взаимоотношения регулировались не столько индивидуальными чувствами, сколько социальными нормами, сознанием родственных обязанностей и правилами этикета.
Нормы старшинства неукоснительно соблюдались и в самой патриархальной семье. Вот, например, как описывал взаимоотношения детей и родителей в русской семье XVI-XVII веков известный русский историк Н. И. Костомаров: «Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый ложною святостью патриархальных отношений& покорность детей была более рабская, чем детская, и власть родителей над ними переходила в слепой деспотизм, без нравственной силы. Чем благочестивее был родитель& тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже& Слова почитались недостаточными, как бы они убедительны ни были& «Домострой» запрещает даже смеяться и играть с ребенком».
Согласно уложению 1649 года, дети не имели права жаловаться на родителей; убийство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, тогда как детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить «безо всякие пощады». Это неравенство было устранено только в 1716 году, причем Петр I собственноручно приписал к слову «дитя» добавление — «во младенчестве», ограждая тем самым жизнь новорожденных и ютдных детей.
Жестокими были и методы воспитания. Уже цитированный А. Т. Болотов рассказывает, что на одном из уроков он получил от учителя-немца 200 ударов розгой, но пожаловаться отцу не посмел. Даже в Петровскую эпоху, когда педагогика «сокрушения ребер» стала подвергаться критике, строгость и суровость с детьми остаются непререкаемой нормой. По словам В. Н. Татищева, младенец до двенадцати лет «упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают».
В конце XVIII века А. Н. Радищев красноречиво призывает к отказу от принципа родительской власти и воздаяния за «подаренную» детям жизнь: «&изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем ^не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хощу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце». Однако подобные взгляды были в то время не правилом, а исключением.
Постепенно семейные нравы смягчались. Тем не менее Н. П. Огарев, родившийся в 1813 году, писал о своем отце: «Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; детская веселость смолкала при его появлении. Он нам говорил «ты», мы ему говорили «вы»& Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка — вот путь, по которому прошло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова искреннего, и я молчал и скрывался».
Об унылом «затворничестве» родительского дома, где «строптивая и ненужная заботливость о физическом здоровье» сочеталась «с полным равнодушием к нравственному» и мелочным надзором, от которого его освободила только& ссылка, пишет и Герцен.
Следует подчеркнуть, что подобный стиль воспитания не был специфически русским явлением. Один немецкий учитель хвастался, что за годы своей педагогической деятельности ученики получили от него 911 500 палочных ударов, 124 000 розог, 137 тысяч шлепков и свыше миллиона ударов кулаком по уху. Жена Джона Мильтона жаловалась, что не могла спокойно слушать плач избиваемых им племянников.
Продолжение следует
источник http://articleshome.ru/bit-ili-ne-bit-istoricheskaya-porka/