Описание отношений конфликта Жукова и Достоевского от Веры Стратиевской — часть первая
Жуков — Достоевский
1. Жуков — Достоевский. Конфликт двух статиков
В этическом плане конфликт в этой диаде представляет собой противоборство двух противоположных точек зрения: рафинированного, крайне идеализированного гуманизма (представленного “Достоевским”) и экспансивного, воинствующего цинизма (представленного “Жуковым”.)
Конфликт Жукова с Достоевским — это конфликт двух “статиков”, бескомпромиссно отстаивающих свои программные ценности. Противоборство мнений здесь происходит постоянно, повсеместно и по очень многим вопросам.
Жуков вообще не может не высказывать свою точку зрения — это наиболее активный и наиболее энергичный тип экстраверта. И всю свою волю и энергию он направляет на утверждение и популяризацию своей жизненной позиции. И, разумеется, эта жизненная позиция встречает крайнее неприятие и наиболее яростное сопротивление именно со стороны Достоевского, поскольку его программа и является ей наиболее антагонистичной противоположностью.
Как мы уже знаем, конфликт — это всегда борьба антагонизмов, борьба противоположных точек зрения. И в этой борьбе есть своя диалектика, есть некое объединяющее начало — одно невозможно без другого, поскольку одно является антиподом другого. Гуманизм и милосердие всегда будут противостоять жестокости и насилию. И не только противостоять, но и активно противоборствовать.
Хотя, казалось бы какого противоборства можно ожидать от хрупкого и легкоранимого Достоевского? И тем не менее, каждый человек силён своей программой, которую он защищает и обязан защищать, как последний рубеж. И особенно в отношениях конфликта, когда она подвергается самым жестоким нападкам конфликтёра, в модели которого является самой антагонистичной ценностью.
И именно такое впечатления складывается у Достоевского, едва только Жуков начинает декларировать свою программную точку зрения, которая сводится к следующим утверждениям:
* Жизнь — это жестокая и беспощадная борьба, в которой побеждает сильнейший.
* Если не хочешь, чтобы тебя притесняли, притесняй сам.
* Наращивай свой силовой потенциал, чтобы быть непобедимым.
Понятно, что такая жизненная позиция никакого идеализма и никакого милосердия не допускает. (Попробуй-ка, пожалей человека, а он тебя потом не пожалеет!) Более того, включает в себя целый комплекс крайне циничных представлений о человеческой этике, которые по существу сводятся к “законам джунглей”.
Программа Достоевского также вызывает активную неприязнь Жукова. И прежде всего потому, что апеллирует к наислабейшим точкам его психики — на этику милосердия и ни на интуицию потенциальных возможностей, предоставляющей широкие полномочия каждому человеку в сфере этических отношений Жуков полагаться не может. Мировоззренческой позиции Достоевским Жуков также не может следовать, поскольку она делает его особенно уязвимым — особенно те её положения, в которых утверждается, что от человека надо ждать всего только самого лучшего и всегда верить в возможность его перевоспитания положительным примером.
Жуков считает себя человеком здравомыслящим, не склонным к иллюзиям и умеющим трезво глядеть на жизнь, поэтому программа Достоевского представляется ему идеалистическим бредом, оспаривать который ему даже не хочется — достаточно ненавидеть и саму точку зрения, и тех, кто является её выразителем — “сопливых исусиков”, слюнтяев и “слабаков”, “лицемерных праведников”. К людям этого плана у Жукова складывается совершенно определённое негативное отношение и оно никогда не меняется.
Достоевский, разумеется, тоже не симпатизирует мировоззрению Жукова, осуждает его цинизм, жестокость, алчность, наглость, агрессивность — если не удаётся переубедить такого человека, старается от него отдалиться (но, опять же, ненадолго: допустить, чтобы он дурным примером воздействовал на окружающих Достоевский не может, поэтому не оставляет попыток личным примером перевоспитать его).
И всё же на раннем этапе отношений между обоими представителями этих психотипов существует и взаимное притяжение и взаимное очарование — всё как в классической схеме конфликта.
На далёкой дистанции Жуков производит на Достоевского довольно благоприятное впечатление: вежлив, обходителен, смекалист, деловит, с готовностью предлагает свою защиту и помощь — чего же больше? С таким человеком действительно можно чувствовать себя защищённым. (По крайней мере так на первых порах кажется Достоевскому). Хрупкий и ранимый, он не прочь себя поручить опеке доброго и отзывчивого человека. Тем более, что и Жуков торопится взять его под своё крыло.
Торопиться по нескольким причинам: во — первых, он также ощущает хрупкость и незащищённость Достоевского и понимает, как много он может дать этому симпатичному человеку. И, кроме того, скромный, кроткий и покладистый Достоевский кажется ему очень удобным партнёром. Кажется ему человеком порядочным, верным и преданным — то есть именно таким, с которым он может быть спокоен и за свою будущность, за свою репутацию и за свой авторитет.
Казалось бы, на данном этапе отношения развиваются благополучно и никаких неприятностей не предвещают. И тем не менее, осложнения начинаются, — и вот по каким причинам: Жуков не может не высказыв;ать свою точку зрения, но его высказывания постоянно шокируют Достоевского, который в свою очередь пытается либо переубедить партнёра, (что приводит к ещё большим спорам), пробует другие методы воздействия и манипуляций, а исчерпав все возможности, пытается от него отстраниться, чем ещё больше настораживает и активизирует Жукова — особенно если тот уже “положил глаз” на определённого человека и задался целью сделать его своим партнёром.
Для Жукова “положить глаз” на человека — это всё равно, что “застолбить участок” или облюбовать какую — то вещь — отношение к объектам примерно одинаковое. Жуков начинает развивать бурную деятельность для того, чтобы овладеть этим объектом — деятельность, напоминающую тактику “постепенно сжимающегося обруча”. Достоевский, болезненно восприимчивый ко всякого рода экспансии и насилию, очень быстро начинает ощущать этот “обруч” на своей шее и старается “ослабить” его любой ценой. Достоевский свободолюбив и, как любой представитель четвёртой квадры, никому не позволяет посягать на свою внутреннюю свободу.
Иногда это проявляется очень интересным образом: так однажды на очаровательную девушку — Достоевского “положил глаз” не менее очаровательный молодой человек — Жуков. Сразу оговоримся, что среди прочих достоинств девушки — как то: обаяние, скромность и кротость — молодого человека привлекала ещё и её столичная прописка (о чём он неоднократно высказывался в близком и не очень близком кругу общих знакомых). К намеченной цели наш друг шёл энергично и уверенно: его ухаживание было недолгим, но чрезвычайно активным. Едва познакомившись с девушкой, юный герой тут же пожелал быть представленным её родителям, а затем, в самый кратчайший срок вызвал телеграммой своих родственников, и они быстро довершили дело: между обеими сторонами состоялся “сговор” и во всеуслышанье было объявлено о помолвке. И вот тут — то началось самое неожиданное. Именно тогда, когда девушку, как вышедшую из игры фигуру оттёрли в сторону и без её участия стали вести переговоры о её будущем благоустройстве — именно в этот момент она всех и удивила. Точнее, даже удивила не она, а состояние её психики — с тяжелейшим нервным расстройством она попала в больницу (и это за месяц до свадьбы!). Жених, как и следовало ожидать, был очень озабочен состоянием её здоровья, периодически заявлялся в лечебницу, распугивая медперсонал своим озабоченным испуганным и перевозбуждённым видом. Визиты молодого человека действовали на девушку крайне угнетающе. Но, как ни странно, именно это обстоятельство и сыграло ей на руку: видя что ни лечение электрошоком, ни другие неприятные процедуры не оказывают на неё никакого влияния, потенциальный супруг посчитал её безнадёжно больной и счёл неблагоразумным связывать с ней свою дальнейшую жизнь, о чём и сообщил ей самым решительным тоном. Помолвку расторгли. И тут случилось другое чудо: как только “конфликтёр” от неё отказался, девушка стала быстро поправляться — и опять всех удивила резкой переменой состояния своего здоровья. Вскоре она выписалась из больницы и вернулась к своим привычным занятиям. Её родители, со своей стороны, позаботились о том, чтобы ни бывший жених, ни его родственники не возобновляли с ней никаких отношений, и вскоре весь этот эпизод был забыт, как кошмарный сон. Впрочем, и наш герой внакладе не остался: через год после этих событий он женился на дуальной партнёрше с киевской пропиской, что тоже оказалось неплохо…
2. Жуков — Достоевский. Конфликт предусмотрительных стратегов — накопителей
Пользуясь стратегической поддержкой и посредничеством третьих лиц в своих интересах, Достоевский (и не прибегая к больнице) может организовать для себя самые благоприятные условия взаимодействия с Жуковым, на самой удобной для себя дистанции, с максимальными для себя преимуществами и минимальными обязательствами. (Так, например, при помощи влиятельных родственников вдова президента Жаклин Кеннеди (ЭИИ, Достоевский) с большими привилегиями и преимуществами для себя организовала свои отношения со вторым своим мужем -греческим мультимиллионером Аристотелем Онассисом (СЛЭ, Жуковым). Почувствовав, себя «незащищённой перед его скрытой агрессией», она сразу же после свадьбы отдалилась от него (географически). И всё то время, что считалась его официальной женой, взаимодействовала с ним на максимально далёкой дистанции. Всё общение и все переговоры с ним вела через своих доверенных лиц, через своего адвоката. И всегда с очевидным преимуществом для себя. Во время его тяжёлой, неизлечимой болезни (в последние дни его жизни) она тоже находилась вдали от него: отдыхала на модном лыжном курорте. (При том, что по официальным версиям считалась человеком очень чутким, деликатным и отзывчивым). Всё это, тем не менее, не помешало ей унаследовать его огромное состояние и вторично стать самой знаменитой вдовой в мире.)
Аспект волевой сенсорики является одной из наиболее болезненных точек в конфликте Жукова с Достоевским, поэтому и доставляет обоим партнёрам наибольшее количество неприятностей: это не только экспансия Жукова («СЛЭ — экспансия») и сопротивление ей со стороны Достоевского, это и амбиции, и авторитарность Жукова, (которые у его конфликтёра также не вызывают симпатий). И это, кроме всего прочего, ещё и проблема накопления и распределения материальных ценностей между партнёрами.
Накопление материальных ценностей — программная установка дуальной диады “Жуков — Есенин”.
“Изнанка” же этой установки, её, так называемые “издержки” проявляются в “комплексе шестёрки”, свойственном представителям этой диады и выражаются, с одной стороны,
- в стремлении к все подавляющей и всё поглощающей , тотальной экспансии (полной и абсолютной), ставящей всех и вся в безвыходное, абсолютно тупиковое положение, не оставляющее ни выбора, ни права на личное мнение, ни зазора, ни просвета в своей безысходности, лишающее возможности частной, деловой инициативы.
- в стремлении наращивать свою значимость посредством захвата МАТЕРИАЛЬНЫХ БЛАГ И ПРИВИЛЕГИЙ в стремлении захватить побольше “чужого”, чтобы поменьше отдать “своего”), а с другой стороны — в страхе или В НЕЖЕЛАНИИ ИДТИ НА КАКИЕ — ЛИБО УСТУПКИ И КОМПРОМИССЫ В ТЕРРИТОРИАЛЬНОМ ИЛИ ЭТИЧЕСКОМ ПЛАНЕ (чтобы, опять же, не отдать “своего” или не позволить себя “использовать”.) И Жуков, и Есенин стараются быть очень осторожными в оказании добрых услуг, опасаясь, что их добротой будут злоупотреблять. “Не хочешь зла, не делай добра” — популярнейшая в этой диаде поговорка.
Само собой разумеется, что такая позиция не вызывает симпатий у конфликтующих с ними психотипов четвёртой квадры, поэтому каждый из них — и Достоевский, и Штирлиц — борются с этой позицией по-своему.
Достоевский личным примером пытается доказать Жукову, что добро порождает добро, а щедрость вознаграждается щедростью. Но, как и следует ожидать, ни к каким позитивным результатам этот пример не приводит, поскольку Жуков подобными уроками не внушается (как вообще никогда не внушается аспектом этики отношений) и, следуя своей программе, старается свои материальные ценности держать при себе. Кроме того, действия Достоевского в этой ситуации Жуков рассматривает как хитрую и расчётливую уловку, суть которой сводится к тому, чтобы “одарить на копейку, а разорить на рубль”, что свойственно, кстати сказать, и дуалу Жукова Есенину)
Таким образом, ни щедрость, ни уступчивость Достоевского доверия у Жукова не вызывают, никак к нему не располагают, а наоборот — отпугивают и настораживают, поскольку Жуков, в силу своей системы взглядов, не может понять этическую подоплёку поступков Достоевского, не может понять мотивов его доброты и уступчивости.
Естественно, что и Достоевский в таких условиях не может реализовать свою программу, не может проявлять свою щедрость широко и беспредельно — как ему хотелось бы. Его обижает не только тот факт, что партнёр не внушается его примером, но и то, что партнёр как будто даже склонен злоупотреблять его добротой. Но, главным образом Достоевского беспокоит то обстоятельство, что он и сам как будто втягивается в какие — то жестокие, неэтичные и противоестественные для себя отношения, основанные на взаимном недоверии и взаимной подозрительности. Видя, что партнёра переубедить не удаётся, Достоевский пытается из этих отношений выйти с наименьшими для себя потерями (в том числе и материальными), что сделать ему бывает чрезвычайно трудно, поскольку Жуков сам быстро и активно прибирает к рукам всё, что представляет хоть какую — то материальную ценность. В результате этих оперативных действий, Достоевский начинает чувствовать отсутствие поддержки по слабейшим точкам своей психики — по суггестивному и мобилизационному аспектам. Начинает чувствовать свою материальную незащищённость и опасную зависимость от партнёра, на чьё сочувствие и доброту, как он понимает, рассчитывать не приходиться. В условиях конфликта Жуков особенно ожесточается и на сопротивление Достоевского реагирует ещё большим ужесточением мер.
В борьбе за обладание материальными ценностями Жуков старается победить любой ценой — ни в средствах, ни в методах борьбы не стесняется. Действует чётко и слаженно; продумывая наперёд все свои ходы, проявляет чудовищную жестокость, беспощадность и хладнокровие.
(Но и на этом, казалось бы, сильном для него поле Достоевский может Жукова переиграть. Пользуясь стратегической поддержкой и посредничеством третьих лиц в своих интересах, Достоевский может организовать для себя самые выгодные и самые благоприятные условия взаимодействия с Жуковым, на самой удобной для себя дистанции, с максимальными моральными и материальными преимуществами для себя, минимальными расходами и обязательствами. (Так, например, с большими привилегиями и преимуществами для себя организовала при помощи влиятельных родственников свои отношения со вторым своим мужем греческим мультимиллионером Аристотелем Онассисом (СЛЭ, Жуковым) вдова президента Жаклин Кеннеди (ЭИИ, Достоевский). Почувствовав, себя «незащищённой перед его «скрытой агрессией», она сразу же после свадьбы отдалилась от него (географически). И всё то время, что считалась его официальной женой, взаимодействовала с ним на максимально отдалённой дистанции. Всё общение, все переговоры с ним вела через своих доверенных лиц, через своего адвоката. И всегда с очевидным преимуществом для себя. Во время его тяжёлой, неизлечимой болезни (в последние дни его жизни) она тоже находилась вдали от него, отдыхала на модном лыжном курорте. (При том, что по официальным версиям считалась человеком очень чутким, деликатным и отзывчивым). Всё это, тем не менее, не помешало ей унаследовать его огромное состояние и вторично стать самой знаменитой вдовой в мире.)
3. Достоевский — Жуков. Укрощение строптивого, «психологический лохотрон», террор по аспекту этики отношений (+б.э.)
Было бы ошибкой считать, что отношения конфликта в этой диаде являются игрой в одни ворота для одной из сторон.
Достоевский не так прост и беспомощен, как кажется. У него тоже есть своё “ЭГО — оружие” в соционе (причём оружие сокрушительное!) и владеет он им в совершенстве. Как известно, свою главную миссию Достоевский видит в том, чтобы умиротворять ситуацию (или взаимоотношения в ней), сглаживая обостряющиеся антагонистические противоречия. Подобную задачу, свойственную интуитам — этикам — интровертам, ставит и Есенин. Но у Достоевского она реализуется в самых немыслимых, самых неприемлемых для Жукова формах: в постоянном, неумолимом, настойчивом принуждение к возможным и невозможным компромиссам.
Достоевский как никто другой в соционе умеет “укрощать укротителей”. Нельзя сказать, чтобы у него это получалось сразу и по первому требованию — стоило только скомандовать, и Жуков с Максимом как дрессированные собачки перед ним на задних лапках ходят. На деле всё происходит иначе: Достоевский подавляет партнёра постоянными жалобами, упрёками, беспощадной настырностью, настойчивыми и всё возрастающими требованиями ещё большей “мягкости”, деликатности, “этичности” и безграничной “уступчивости”, которой (по его мнению) логикам — сенсорикам второй квадры катастрофически не хватает.
Требуя к себе исключительно чуткого и деликатного отношения, Достоевский (никогда не удовлетворяясь тем, что предоставляет ему конфликтёр и втягивая его в, своего рода, беспредельно требовательный лохотрон, ставки в котором постоянно повышаются) “точит” Жукова, как вода камень, — капля — по капле и доводит его до истерики, до инфаркта, до зубной и головной боли.
Откуда это в Достоевском? Что это — садизм? жестокость?
В каждом партнёре Достоевский ( сообразно своей дуальной природе) видит в первую очередь своего дуала Штирлица, которого считает необходимым смягчать ( как, впрочем, каждого собеседника и соконтактника). А поскольку эталоном “кротости” и “мягкости” Достоевский ( вне всяких преувеличений) считает только самого себя, остальных, по его мнению, сколько ни смягчай, всё будет мало.
Поэтому Жукова, который будучи жёстким и авторитарным деклатимом — субъективистом — статиком к “смягчению” не только не предрасположен, но оно ему категорически противопоказано. (Поскольку состоит он из другой психологической субстанции, из другого, нежели Штирлиц, вещества — не квестимно — рыхлый, расщеплённый, рассредоточенный, а именно монолитно — сплочённый, «добротно скроенный» ДЕКЛАТИМ, непробиваемый, непрошибаемый, не допускающий слабости, изъянов и размягчений ни в ком и ни в чём — и в первую очередь в себе самом). И которого, тем не менее, Достоевский умудряется не просто “размягчить”, он его “ растворяет” до основания и без остатка, “разъедает” как кислота, расщепляет по клеточкам и пытается вылепить из них “другого человека” — этичного и деликатного. (И, надо сказать, ему это до некоторой степени удаётся (несмотря на жесточайшее сопротивление Жукова). Хотя и конечным итогом своих усилий он чаще бывает разочарован, чем удовлетворён.
Так например, милейшая женщина Наташа, 46 лет (Достоевский) сокрушалась по поводу результатов своего воспитания:
“Я сама учительница, сама обычно советую, как детей воспитывать. Но тут я в полной растерянности. Не знаю как так получилось, но у меня все основания полагать, что мой сын вырастет… плохим человеком. Такие тенденции наметились в его характере, и они меня пугают. Я не знаю, чем это вызвано. Я старалась быть ему хорошей матерью. А сейчас он может поднять руку на меня или на отца… Семья у нас хорошая, мы с мужем живём дружно, он прекрасный человек. Обстановка в доме добрая, доброжелательная была всегда. Сына никогда не били — это вопрос принципиальный… Старались развивать все его способности. Все его желания выполняли… Я сама выросла в семье, где мои желания игнорировались, поэтому я старалась дать сыну максимум. Когда он любил рисовать, мы с мужем водили его на выставки, выставляли в рамочку его рисунки. Учителя его хвалили, говорили: “ У вас такой одарённый ребёнок!”. Я всегда предупреждала все его желания. Стоило ему хоть чем — то захотеть заниматься, и я тут же создавала ему все условия. В нашем доме мир, покой, добрая и дружелюбная обстановка — это главное. И наш дом для него всегда был оазисом. Но когда ему было восемь лет, он уже начал нас пугать, беспокоить каким — то странным взглядом на вещи. И я не знаю, кто ему привил такое мировоззрение. Однажды он нам сказал так: “Наша семья, наш дом — это один мир, А всё, что вокруг — это другой мир, и вы его не знаете”.
В доме его учили всегда только добру. Я всегда считала, что нравственное воспитание — превыше всего. Это так же естественно, как ходить на ногах, а не на четвереньках. Просто потому, что по — другому не может и быть! И я не понимаю, откуда у моего ребёнка проявились такие качества, как агрессия, жестокость, цинизм. Когда ему было 15 лет, мы его определили в частную художественную школу для особо одарённых детей. Радовались его успехам. Но к нашему удивлению, он стал резко меняться в худшую сторону. Стал нам грубить и хамить. Сказал, что мы его первые враги… В школе процесс обучения был поставлен так, чтобы дети больше времени проводили в школе, и меньше бывали дома с родителями. Им так и говорили: “Если вы по вечерам будете распивать чаи с родителями, — этакий идеалистический образ жизни вести, вы никогда ничего не достигнете”. Главное, внушали им, у человека должна быть цель и он должен идти к ней по трупам, иначе он ничего в жизни не добьётся. Мой сын такую точку зрения считает для себя единственно правильной. Он там самый преуспевающий ученик, и ему прочат великое будущее, внушают ему, что он гений. Он стал зазнаваться, ведёт себя нагло, высокомерно. Считает себя выше других. Мы с мужем его взгляды не разделяем, а он каждый вечер втягивает нас в новую дискуссию и пытается нас переубедить. Меня возмущает и его точка зрения, и то, как грубо и агрессивно он её навязывает. Мне страшно становится как подумаю, что же из него вырастит… И непонятно, где я допустила ошибку?..”
4. У слабого всегда сильный виноват
Достоевский презирает и ненавидит Жукова за его жестокость. За агрессивность, за резкость, за хамство, за безжалостное обращение с теми, кто слабее, но при этом полностью ему подчинён и находится в зависимости от его воли.
Жукова часто и небезосновательно обвиняют в жестоком обращении с детьми. (Не так давно осудили воспитательницу одного детского сада (СЛЭ, Жукова), которая жестоко травмировала психику малышей чудовищными угрозами: пытаясь их успокоить в тихий час, она грозилась им залить глаза клеем, если они их сейчас же не закроют и не уснут. Были варианты, когда она угрожала им залить глаза йодом или зелёнкой. К сожалению это не единичный случай, а весьма распространённое явление, с которым Достоевский также непримиримо борется.
Будучи стратегом (по психологическому признаку), Достоевский понимает, что в одиночку он против такого опасного и сильного врага противостоять не может: силы физически не равны. Поэтому он стратегически направляет свои усилия на борьбу с жестокостью как с социальным злом, объединяя для этого всех людей доброй воли и чистой совести, способных к состраданию, готовых постоять за светлые гуманистические идеалы. А также уделяет огромное количество сил и внимания проблемам воспитания доброты и милосердия в детях, предрасположенных к жестокости и агрессивности. Сам вид ребёнка, насмехающегося над чужим горем или наслаждающегося видом чужой беды Достоевского приводит в ярость. Не жалея сил на то, чтобы искоренять это зло в зародыше, Достоевский делает всё возможное, чтобы не позволить маленькому тирану превратиться в чудовищного монстра. В частном порядке, будучи близким родственником и воспитателем такого проблемного ребёнка, Достоевский не стесняется применять силу и физически наказывать своего подопечного при малейшем проявлении жестокости с его стороны (но только, разумеется, в тех случаях, когда слова и наставления уже не оказывают на него никакого влияния).
По мере взросления такого воспитанника, Достоевский всё больше подавляет и сковывает его волевую инициативу, запрещая ему проявлять волевые качества даже в случаях необходимой самозащиты. Дальше — больше: на каком — то этапе Достоевский начинает запрещать своему воспитаннику проявлять свою волю даже в экологически целесообразных пределах: там, где требуется заявить о своих убеждениях, желаниях и потребностях. В таких случаях Достоевский берёт на себя заботу об экологических потребностях Жукова, — он (Достоевский) лучше знает, что Жукову нужно. Принимая на себя эту заботу, Достоевский старается всемерно инфантилизировать своего воспитанника, сделать его самого зависимым от чужой воли, чужих распоряжений и решений всех, значимых для него (Жукова) проблем и вопросов. В обычных условиях Жуков сам старается принимать решения и за себя, и за всех («Мы посовещались и я решил»), но будучи воспитанником Достоевского, он не имеет права принимать решения, не имеет права проявлять свою волю, заявлять о своих потребностях, намерениях и желаниях. Достоевский (опасаясь проявляющихся в нём зачатков жестокости и агрессии) воспитывает его (Жукова) как куклу, как марионетку, — как беспомощное, изнеженное, несведущее, неосведомлённое ни о чём, неразумное, неприспособленное к жизни существо, которое надо водить на поводке, держать на привязи, переставлять с места на место, кормить с ложечки и тщательно профильтровывать всю поступающую к нему информацию. То есть, постоянно контролировать его дела и мысли, постоянно интересовать всем, что он делает, что намерен делать, — всем, что его тревожит, что он переживает, что замышляет, о чём думает. Для Достоевского при тщательно продуманном и планомерном воспитании это — не проблема. Проблема для Жукова привыкнуть, примириться с такими методами воспитания, сориентироваться во взрослой, самостоятельной жизни и стать независимым и самодостаточным человеком. А это ему как раз и не удаётся. Или стоит огромных жертв и усилий. Вырвавшись из идеалистического плена, в котором удерживал его Достоевский, и столкнувшись с реалиями окружающей его действительности, Жуков, сориентировавшись в окружающих его условиях, начинает всемерно компенсировать и быстро восполнять всё упущенное по своим ЭГО аспектам волевой сенсорики и логики соотношений. Начинает бороться за свои социальные приоритеты и одновременно наращивать свой волевой потенциал. В том, что всё это приходится делать с опозданием, преодолевая глубокое внутреннее сопротивление и выдавливая из себя по капле раба всех прежних запретов, Жуков конечно винит Достоевского. Замечая произошедшие с Жуковым перемены, Достоевский сокрушается: «Мы тебя не таким воспитывали, мы тебя не этому учили. Мы тебя учили добру, хотели, чтобы ты вырос добрым, отзывчивым человеком…» После чего слышит от Жукова заявление: «Я сделаю всё возможное, чтобы никогда не быть похожим на того, кем вы меня воспитывали…» И исходя из этого свою дальнейшую жизнь выстраивает уже по альтернативному сценарию. (Хотя во многих, принципиальных этических вопросах может оставаться на позициях, привитых Достоевским.)
(Аспект «милосердной» этики отношений хоть и находится на вытесненных, антагонистичных позициях в модели Жукова (+б.э.4), всё же является (равноценной и «полноправной») составляющей деклатимной модели, а потому может вполне органично существовать и ярко проявлять себя в любой из организованных ею конфигураций (в любом деклатимном ТИМе), не перекрывая при этом программу. Поэтому и Жуков в определённых пределах может придерживаться гуманистических позиций, но, опять же, не в тех случаях, при которых они бы вступали в противоречие с его волевой, сенсорной программой (+ч.с.1). Так, например, в понимании Жукова гуманист в первую очередь должен быть сильным, волевым, влиятельным человеком, чтобы иметь возможность успешно отстаивать и защищать свои гуманистические идеалы. Что опять же не мешает ему быть суровым, решительным и непреклонным в защите своих гуманистических интересов. Соответственно и аспект волевой сенсорики, будучи антагонистичной ценностью (-ч.с.4) в модели Достоевского может активно использоваться им для защиты идей гуманизма. Но, разумеется слишком жестокими и суровыми эти меры быть не должны. (Хотя именно это и происходит при изуверском сектантстве, беспредельно подавляющем права личности: когда аспект волевой сенсорики перекрывает этическую программу в модели ЭИИ, Достоевский становится деспотичным диктатором, насаждающим «милосердие и добро» самыми жестокими мерами.)
5. Достоевский. Развитие духовного за счёт уничтожения материального
Воспитывая в своём подопечном покорность (как отказ от собственной воли, собственных желаний, собственных прав, преимуществ и привилегий), Достоевский деспотично подавляет его волю, приучая его безоговорочно подчиняться чужой воле, чужим желаниям, решениям, требованиям. Приучает его ставить чужие желания и интересы выше своих. Приучает его покоряться обстоятельствам, пасовать перед трудностями, покоряться жизненным невзгодам и своей (неминуемой) трагической судьбе. Приучая к тотальной покорности и уступчивости, Достоевский фактически воспитывает из человека жертву общественного презрения. То есть воспитывает того, кого впоследствии будут презирать за трусость, слабость, безволие, малодушие. Воспитывает человека, обречённого на унижение, страдание, притеснение. Воспитывает человека, который добровольно должен будет принять на себя участь изгоя, страдальца, мученика — то есть, фактически он воспитывает самоубийцу. Человека (который, следуя этой программе воспитания) должен стать сам себе извергом, убийцей, врагом: он должен уступать всем, но только не себе; должен уважать всех, но только не себя, считать ся ос всеми, но только не с собой, подчиняться всем, но только не себе, не своей воле, не своим желаниям. Свою волю он обязан направить на то, чтобы подавить свои желания. Аспект этики отношений, этики моральных преимуществ (+б.э.) при этом полностью подавляет и вытесняет в нём аспект волевой сенсорики, заставляя его отказываться от всего материального до такой степени, что собственное восприятие себя как материального объекта становится для источником страданий: все его бьют, толкают, притесняют, отпихивают. (Все о него спотыкаются, всех он раздражает, все переадресовывают на него свою агрессию, спихивают на него свою вину, срывают на нём свою досаду и гнев, подставляют под неприятности, под опасные испытания и эксперименты…). Человек ощущает себя обузой и помехой для всех (камнем преткновения для всех, пнём, о который все спотыкаются) и ему невольно хочется дематериализоваться, перестать существовать как физический объект: сбросить с себя это тело и свободной душой воспарить в небеса, словно птица.
Развитие духовного за счёт уничтожения (или подавления материального) не считается гармоничным и экологически целесообразным воспитанием личности, а является средством субъективного и объективного «переселения» из реального мира в мнимо — реальный. Что по сути является нехитрым изобретением по альтернативной интуиции возможностей — творческому аспекту ЭИИ, Достоевского.
Жуков всесторонне осуждает эту позицию. По его мнению,
- она делает этот мир ещё более жестоким и агрессивным, поскольку поощряет насилие и волевую экспансию;
- провоцирует агрессию и насилие со стороны тех, кто подкупаясь лёгкостью победы, может без особых усилий и риска (не выходя за пределы правовых нормативов) добиться желаемого силовыми методами с большим преимуществом для себя;
- водит в искушение тех, кто может (и считает своим долгом) изменить правовые нормативы в пользу волевой экспансии (в пользу «сильных и волевых») в интересах защиты общества как такового от экспансии слабосильных и немощных, культивирующих покорность и слабость, приводящие общество к самоуничтожению и саморазрушению, истощая силы и подавляя волю к сопротивлению у каждого из его членов. (То есть, фактически является стимулом для порождения фашизма как альтернативы доминирующей слабости)
Общество, состоящее из одних рабов, является хорошей приманкой для потенциальных захватчиков. Каждому из которых и захватывать- то ничего не придётся: достаточно выступить в роли пастыря этих покорных овечек и увести их за собой в новый плен (расслабляющий и опьяняющий сознанием лёгкой достижимости блистательных и позитивных перспектив). И с этим Жуков ни смириться, ни согласиться не может: преимущество решительных перед рассуждающими как раз в том и заключается, что по аспекту волевой сенсорики (+/- ч.с.) они сами принимают решения и предпринимают решительные действия; сами решают, что хорошо, а что плохо, что достойно уважения, а что — порицания.
Достоевский в этой связи опасен решительным как лже — наставник молодых и неопытных душ — воспитатель уступчивости и покорности, приучающий покоряться чужой (деспотичной и злой) воле с малых лет.
— Но почему же обязательно «злой и деспотичной»? — возражает Читатель. — А может это будет добрая воля, направленная на добрые дела… А может будущие «хозяева» (или «доминанты») будут хорошими и добрыми людьми. Всего не предугадаешь…
— А тут и гадать нечего, достаточно знать закономерности происходящих процессов: чем больше уступчивости с одной стороны, тем больше деспотизма и экспансии с другой. «Поле возможностей» — аспект интуиции потенциальных возможностей (±ч.и.), находящийся в модели каждого ТИМа между аспектами логики соотношений (±б.л.) и этики соотношений (±б.э.), — заполняется либо одним, либо другим: уступает (вытесняется) этика соотношений, наступает (вытесняет и замещает её) логика систем с её законами соподчинения и диктата.
Интересный психологический эксперимент представил датский режиссёр Ларс фон Триер в своём нашумевшем (а ныне ставшим уже признанной классикой) фильме «Догвилль» (с Николь Кидман в главной роли). Сюжет: спасаясь от гангстеров, милая и кроткая девушка Грэйс просит убежища у жителей маленького американского городка «Догвилль». Её оставляют при условии, что она будет приносить пользу городу, работая по часу в день на каждую семью поочерёдно. Выполняя это условие кроткая Грэйс становится служанкой (а потом и рабыней) всех жителей города. По мере того, как она всё больше старается им услужить и удружить, стремясь оправдать и удовлетворить все их желания (включая и самые низменные), их отношение к ней меняется во всё более худшую сторону: симпатия и сочувствие сменяется ненавистью, презрением и раздражением. Прежнее терпимое отношение к ней сменяется непреодолимым желанием её терроризировать. И этот тотальный террор, как безудержное стихийное явление, как пожар, как повальная и страшная болезнь захватывает весь город, так что и все добропорядочные и законопослушные жители этого городка в самое ближайшее время превращаются в монстров, обнаруживают самые гнусные свои пороки и дают выход самым низменным своим желаниям. Каждый из них обращается с девушкой со всё возрастающей жестокостью, всё более подло и деспотично, подставляя её под всё большие неприятности; каждый из них становится источником её страданий. Прежняя доброта и снисходительность возвращается к ним только в тот день, когда они её с рук на руки сдают тем самым гангстерам, от которых она когда — то сбежала. В этот день они с утра проявляют к ней особую нежность, заботу и обходительность. Жители города уже предвкушают жестокую расправу над ней, но реальная развязка их несколько разочаровывает: «босс» гангстеров оказываются отцом девушки, от которого она сбежала по идеологически соображениям из — за расхождений в вопросах морали и нравственности. Теперь эти расхождения устранены, и кроткая Грэйс позволяет отцу отомстить за неё, за все перенесённые ею в этом городе унижения. По её приговору все жители города и сам город Догвилль (вся эта «собачья деревенька») должны быть немедленно уничтожены как рассадник зла. А того мудрого советчика, с которого и начались все её беды (того местного философа — моралиста, который предложил ей поступить в услужение к жителям города) она лично расстреляла сама…
— Вывод: от смирения до жестокости один шаг…
— Жертва — это объект, предназначенный для уничтожения. Превращать человека в жертву — значит делать его объектом, предназначенным для уничтожения, обрекать на верную гибель. Создавать жертву — значит (прямо или косвенно) провоцировать насилие, поощрять насильника (искушать его, давать ему новую «пищу» для удовлетворения низменных инстинктов и потребностей). Превращать человека в жертву — значит создавать условия для свободного выхода агрессии насильника, расширять его экспансию, задавать ей новое направление, предоставлять новые мишени и цели.
Два вывода делают создатели этого фильма.
Вывод 1-й: незачем воспитывать из человека жертву, иначе кому — нибудь (включая самого «воспитателя») захочется использовать её «по назначению» (как объект, предназначенный для уничтожения). И виноват в этом будет сам «воспитатель» (при всей его, так называемой, ненависти к деспотизму и злу).
Вывод 2-й: не нужно создавать рассадник зла, тогда не придётся его и уничтожать.
6. Конформизм Достоевского. Мнимо — реальное разрешение конфликта методом поиска несуществующих альтернатив
Позиция ЭИИ, Достоевского: «На силу не следует отвечать силой. Нужно искать какие — то другие способы разрешения конфликта…» — часто ставит в тупик тех, к кому ЭИИ обращается с такой рекомендацией.
На вопрос, что он понимает под «какими — то другими методами», Достоевский отвечает уклончиво, пожимает плечами, разводит руками, говорит: «Ну, не знаю… Какие — то другие методы надо искать… Пытаться как — то иначе повлиять…»
— Но как? Как в условиях предельного обострения отношений можно умиротворить жестокого и деспотичного «диктатора», который, пользуясь своими преимуществами, и выбора- то часто не предоставляет?.. Ставит человека в безвыходное положение, навязывает ему свою волю, создаёт условия, несовместимые с жизнью. Как его победить, если не силой? А так, — всё — таки, «клин клином вышибают»…
— «Положение данника» рассматривается Достоевским как один из вариантов такого мирного разрешения конфликта. Его позиция: «Иди и договаривайся со всяким, кто согласиться вступить в переговоры», «Иди и соглашайся на любые условия», равно как и позиция: «Ну, наверное, хоть как — нибудь можно договориться, чтобы избежать конфликта» (-ч.и.2) приводит к тому, что тот, кто первый идёт договариваться с превосходящим по силе противником (то есть, ещё до начала противоборства признаёт его победителем) и фактически сдаётся ему в плен (в «полон»). Рассчитывая на его милость и снисходительность и не предпринимая ни малейших попыток к сопротивлению, он фактически дарит ему эту победу. («Подносит на подушке вместе с ключами от города»). Позволяет ему диктовать свою волю, подчиняется его условиям, педантично выполняет их и следит за тем, чтобы и другие (те, от чьего имени он просит о снисхождении) тоже выполняли эти условия, подчинялись им, не роптали, не бунтовали, не пытались их изменить. (Чтобы не провоцировать этим новый террор и агрессию «победителя»)
— При жестоком и непримиримом конфликте, кроме сопротивления и уступки (кроме волевого противоборства и «сдачи в плен»), есть какие — то другие варианты?
— Как вариант рассматривается возможность «договориться» с неприятелем, нивелировать конфликт и обратить вражду в дружбу, а конфликт — в мирное и взаимовыгодное сотрудничество: попытаться выгодно продать свою свободу. То есть, фактически стать сатрапом, «шестёркой», перебежчиком, готовым с выгодой для себя продать (сдать в плен) «своих» и стать над ними надсмотрщиком, сборщиком дани («баскаком»). Но одновременно и стать их поручителем — гарантом их лояльности, покорности и подчинения.
— Это имело место в период монголо — татарского ига на Руси: свои же князья своих соплеменников и сдавали, выговаривая для себя и своих княжеств выгодные условия. Ездили в орду за «ярлыками» («правами на княжение»), отсылали дань , давали ручательства, обязательства, гарантии…
— …И фактически были «марионетками», пособниками завоевателей. Обязаны были расширять их экспансию, жертвуя своими людьми, или поданными своих ближних. Обязаны были участвовать в карательных экспедициях ордынцев, наводили их на города и княжества своих братьев, помогали их завоёвывать и получали «ярлыки» на эти земли
Достаточно было один раз ступить на путь предательства и унижения, чтобы одно преступление против «своих» потянуло за собой все последующие.
И тут как раз уместно вспомнить, что в квадрах объективистов (в квадрах, где деловая логика превалирует над логикой систем) нет жёсткого системного разделения на «своих» и «чужих». Границы размыты: с кем дела ведёшь, тот и свой. А в дельта — квадре отношение к «чужим» намного лучше, чем к «своим» (членам свой семьи, своей системы). Со «своими» там в частном порядке устанавливаются отношения соподчинения и доминирование по — свойски закрепляется: «Какие могут быть счёты между своими? Сегодня ты мне уступишь, завтра я — тебе (может быть) уступлю. Свои люди, сочтёмся.»
Иное дело — «чужой». Чужих побаиваются: никогда не знаешь, чего от них ожидать. А потому и задабривают (по этике моральных преимуществ (+б.э.) и принимают по тому чину и рангу, по которому человек себя преподносит. (Отсюда и поговорка: «Важно уметь себя правильно подать»). Уважительно относятся до тех пор, пока новый человек не станет «своим». А там опять устанавливают с ним отношения соподчинения в частном порядке, по факту уступок и неуступчивости.: Если важный чин (или «персона») не проявляет должной требовательности или строгости, с ним (сначала в шутку, а потом и всерьёз) обращаются пренебрежительно. А потом уже (по факту его терпимости к пренебрежению, глумясь, ёрничая, передёргивая), вытесняют на подчинённые позиции.
В этом и заключается то самое «другое» средство разрешения конфликта: с врагом нужно подружиться для того, чтобы его себе подчинить и из «сатрапов» перейти в «серые кардиналы» (стать «серой шейкой», которая головой крутит).
Но, опять же, и эта позиция очень рискованная:
Прежде всего потому, что она — индивидуалистическая: на верхушке этой «частно порядковой» пирамиды есть место только для кого — нибудь одного.
Позиция двустандартная, лживая и лицемерная, потому что делает ставку на злоупотребление доверием доминанта с последующим манипулированием им. (А значит и отвечать за все последствия придётся самому «манипулятору», даже если он снимет с себя ответственность за все последствия.)
Позиция безнравственная по сути, потому что предполагает двойное предательство: предаются «свои» в угоду «доминанту», предаётся «доминант» в угоду «сатрапу», который прикрываясь балансом «своих» и «чужих» интересов работает фактически на себя. Пытаясь через этот «баланс» как — то стабилизировать ситуацию, законсервировать её в этом положении, периодически подпитывая владыку новой данью и принося в жертву жизнь или интересы кого — то из своих. В результате «бразды правления» оказываются в руках «сатрапа», все нити ведут к нему, а он, как кукловод, манипулирует своими марионетками.
— Но может «сатрап» всем желает добра, может так будет лучше для всех? Может быть власть его — самая мягкая и деликатная?
— Это он так думает. В действительности всё обстоит иначе. Как показывает история, биология и антропология, власть сатрапа — это власть трусливого и слабого деспота, сопровождается террором, который компенсируется жестокостью, отчасти приглушающей его собственные страхи, в которых он постоянно пребывает (вызванные ощущением непрочности его собственного положения и неуверенностью в лояльности своих подчинённых) , из — за чего его собственные жестокие меры (а где страх, там и агрессия, и деспотизм) никогда не кажутся ему вполне достаточными. Сам конформист при этом оказывается в положении «заслонки» между двумя противоборствующими силами и испытывает давление с обеих сторон, каждая из которых переадресует ему свою агрессию и ненависть к противоборствующей стороне.
— Так что он при этом ещё оказывается и буфером, и третьим лишним, и крайним, которого бьют. Сам виноват: «двое дерутся, третий не встревай».
— …Потом его же и обвиняют в превышении полномочий и злоупотреблении властью, вымещают на нём всю досаду за понесённые потери и упущения, срывают на нём свою ненависть, вознаграждают себя за все понесённые потери и упущения, после чего устраняют его как лишний элемент в системе, а долго сдерживаемое сопротивление прорывается с многократно увеличенной силой.
— Так что, в конечном итоге вся эта политика умиротворения оказывается ни чем иным, как маслом вылитым на воду во время бури.
— Но даже как временная мера она не всегда бывает оправданной и эффективной: непосильными поборами истощаются ресурсы подчинённой стороны, а привычка пресмыкаться и рабски угождать превосходящему по силе противнику становится второй натурой огромного количества людей, надолго укореняется в них и на протяжении длительного периода времени (исчисляемого веками и тысячелетиями) из поколения в поколение передаётся по наследству.
— Монголо — татарское иго считалось невыгодным союзничеством Руси с ордой — не более того…
— В той же степени, в какой рабство считается «невыгодным трудовым соглашением»… Хорошо «союзничество»: двести с лишним лет целый народ подвергался террору, терпел геноцид и находился под угрозой полного уничтожения!..
— Но ведь бывали же и выгодные завоевания: Британия, завоёванная римлянами, была очень благополучной и мирной провинцией Рима. А знатные бритты в те времена жили в такой же роскоши, что и римские патриции. Всё было тихо, мирно и благополучно…
— …До тех пор, пока из Британии не вывели регулярные римские войска (общим числом сорок тысяч) для защиты римской империи от нашествия вестготов. «Благополучные» бритты остались без прикрытия и им самим пришлось отбиваться от новых завоевателей — англо — саксов, которым они в конечном итоге и подчинились.
И это закономерно: инерция состояния — фактор, который нельзя не учитывать. Привычка жить в рабстве никому не идёт на пользу…
7. «У сильного всегда бессильный виноват». (Позиция Жукова: «жертва сама виновата в своих несчастьях»)
Как ни печально это осознавать, но в силу вытесненного из числа приоритетных ценностей аспекта этики милосердия (милосердной этики отношений +б.э.), человек, попавший в беду по причине собственной слабости, доверчивости и незащищённости во второй квадре не вызывает особой симпатии и в наименьшей степени может рассчитывать на сочувствие, помощь и сострадание.
По мнению представителей бета — квадры, со своими бедами каждый человек должен справляться сам. Не обременять своих ближних, а помогать и себе, и другим членам своей семьи, своей системы, реально нуждающимся в помощи. Сострадать надо системе (семейной иерархии, например), заботящейся о благополучии всех своих членов и принимающей их труд, их заботу и поддержку в качестве компенсации и гарантии предоставляемой защиты. Слабый человек, вынужденный пасовать перед трудностями, не способный ни защитить систему, ни поддержать её активным трудовым или иным полезным вкладом, рассматривается здесь как обуза и сострадания не вызывает.
«На нём пахать можно, а он всё жалуется, ищет сочувствия! Хотя сам виноват в своих несчастьях.» — говорят про таких в бета — квадре, в которой идеальное общество представляется как некая высоко организованная социальная система, сплотившая в своих рядах сильных и выносливых людей, способных защитить своё сообщество, породившее их и воспитавшее такими сильными, успешными и благополучными. Социальная успешность и благополучие вызывают здесь уважение. Слабость, неустроенность и незащищённость — осуждаются (с позиций доминирующего здесь аспекта (сплочённой) деклатимной волевой сенсорики), попираются, преследуются и предаются поруганию, как социальное зло, ставящее под удар существование самой системы.
Слабый, неустроенный и незащищённый человек здесь вытесняется в разряд париев, оказывается в положении жертвы общественного и частного произвола.
Наряду с ответственностью за собственные неурядицы, на него сваливают и чужую вину: «Семь бед — один ответ»! «Пусть неудачник плачет! Пусть один расплачивается за всех! Один за всё и за всех отвечает. А почему бы и нет? Ведь это справедливо и правильно сто точки зрения силового и могущественного доминирования. У слабого какие шансы на выживания? — Никаких. Слабый обречён на вымирание своей слабостью. Совершая ошибки, поддаваясь слабости и беспечности, он свои возможности уже упустил. И новых шансов ему здесь предоставлять не будут (и другим не посоветуют). Идя на поводу у своих прихотей и искушений он свои жизненные ресурсы (запасы прочности) уже истощил. Оставшись без социальной и экологической защиты, без средств к существованию, он себе жизнь уже безнадёжно испортил. Ему уже не подняться, «ему так и так пропадать» — так пусть пропадает!» — рассуждают здесь. — Кому- то же надо пропадать, чтобы устроенные и благополучные могли жить в полную силу своих возможностей! Чтобы сильные могли развернуться в полном блеске, во всей своей красе, чтоб ещё долго могли жить и благоденствовать, принося себе и другим людям (обществу) пользу, защищая их своей защищённостью. Но опять же, не всех, а только тех, кто «достоин» — тем, кто способен и сам за себя постоять, и в полной мере оценить и чужую защиту и покровительство. (Таких Жуков охотно берёт «под крыло», по — княжески их опекает и формирует из них свою «дружину», способную сослужить ему верную службу.) А от кичащегося своей слабостью хилятика (да к тому же амбициозного и самонадеянного) — какой толк (во второй квадре)? Он только дурной пример показывает, бойкотируя распоряжения сильных мира сего, проявляет крайнюю асоциальность, отстаивая своё личное право на частную инициативу и совершая противоправные (несанкционированные Жуковым) действия, подрывающие мощь и правовые основы (созданной Жуковым тоталитарной) системы. Так почему бы ему (и таким, как он) и не уступить место под солнцем тому, кто сильней и достойней их, кто способен отстоять интересы своего клана, своей «семьи» (созданной им социальной иерархии)? Они — эти сильные, — и заслужили своё право на жизнь, созидая и выстраивая свою защищённость, как крепость, «по камешку». Они заработали своё право на счастье, день и ночь радея о собственном благополучии и своей защищённости. Поэтому своей силой и могуществом они принесут (могут принести) обществу (и созданной ими системе) больше пользы, чем невезучий и немощный своей слабостью.
Наиболее ярко эта позиция проявляется в поведении Жукова, испытывающего нескрываемое моральное и физическое отвращение ко всем убогим, обойдённым, угнетённым. И именно он является непримиримым врагом Достоевского, отстаивающего принципиально противоположную позицию, — ненавидящего насилие агрессию и жестокость во всех их проявлениях, осуждающего равнодушие к чужому страданию и защищающую честь, права и достоинство всех обездоленных, обиженных и оскорблённых.
И конечно, наибольшее осуждение и ненависть ЭИИ вызывает жестокое и глумливое издевательство над чужим горем, садистское наслаждение видом чужих страданий, которое тоже свойственно Жукову и которое он самым беззастенчивым образом проявляет, демонстрируя свою волю и власть. Не считая нужным даже скрывать свою радость, своё удовлетворение видом чужих несчастий, он усугубляет чужое горе циничными и насмешливыми замечаниями, тупой и грубой жестокостью, совмещённой с этакой первобытной («языческой») радостью, вызванной осознанием того, что не от него в этот раз отвернулись свирепые и могущественные «силы», дарующие или отбирающие у человека удачу: сегодня они поразили другого человека, а не его. (А он, счастливо избежавший немилостей судьбы, от души радуется их выбору: «Пострадавший сам виноват в своих несчастьях. Если обвинён, значит виноват. А если виноват, поделом ему и мука!»)
8. Позиция «падающего толкни» во второй квадре
Причина радости как раз в том и заключается, что лично к нему (Жукову) это чужое несчастье отношения не имеет. Лично он (Жуков) не стал жертвой злого рока. Его благополучного и устроенного быта это горе — злосчастье не коснулось, беда обошла стороной, он не стал жертвой чужой алчности, зависти, корысти, обмана, мести. Он от души радуется своему благоденствию и процветанию, пожинает плоды своей защищённости и предусмотрительности, находясь вдалеке от чужих несчастий. Аналогично тому, как равнодушный к чужому горю предусмотрительный и запасливый человек, построив себе надёжное и прочное убежище, наслаждается видом стихийного бедствия, разметавшего по ветру чужое и ветхое жильё, так и он, наслаждаясь видом чужой беды, осознаёт себя победителем в этой жизни. И полагает, что заслужил эту победу постоянной заботой о своей защищённости от невзгод — постоянной заботой о своей силе, о прочности своей власти, об укреплении своих позиций , о своём личном достатке и благополучии, которое само по себе оказывается для него надёжной опорой в жизни и которое он ни на какие эфемерные ценности не променяет. (Что само по себе является доказательством его предусмотрительности, мудрости и прозорливости, его здравого и трезвого отношения к жизни.)
Усилением своей власти, наращиванием своих социальных преимуществ, пополнением своих ресурсов, укреплением своих позиций, наращиванием своего силового потенциала Жуков утверждает превосходство силы над слабостью, которую считает причиной всех бед, а поэтому и изживает её и в себе, и в других примером личной неприязни к попавшему в беду, слабому и незащищённому в социальном и бытовом отношении, человеку. Стремление воспользоваться бедственным положением человека для собственной выгоды, принести его в жертву собственному благополучию (по принципу «сильный должен выживать за счёт слабого»), использовать чужую беду для своей пользы (или для пользы общества) — явление того же порядка: своего рода мародёрство (при котором у слабого человека похищают его законное право на жизнь, считая его «погибшим» («бесперспективным» в плане реального, действенного служения обществу) или своего рода каннибализм, при котором слабо защищённый человек самим фактом своего убого существования становится удобной добычей: за него некому заступиться, его можно подставить, за его счёт можно нажиться, пополнить свои ресурсы, его имущество можно присвоить, а его самого уничтожить или «поглотить» как свою собственность, как элемент своей системы, которая возвращается к своему законному владельцу, утвердившему свою власть над ним по праву сильного. «Никчёмного человека» можно принести в жертву общественному благополучию (тотемному животному, например, или богам — покровителям племени — им тоже нужно получить свою часть добычи!). Да мало ли, какое можно найти применение слабому и беззащитному человеку, прежде чем он станет окончательно бесполезен!
В мире, где насилие становится основой правопорядка, слабый обречён на вымирание. Слабые там не выживают, сильные — всегда правы. Слабость считается самой большой бедой и самым страшным пороком в обществе, где одной из самых приоритетных ценностей считается сила — программный аспект экстраверта — реализатора бета — квадры — СЛЭ, Жукова. (-ч.с.1 +б.л.2).
Борьбой со слабостью отмечены многие проявления жестокости в поступках Жукова. И конечно, самым очевидным из них является нескрываемое удовольствие, которое он проявляет всякий раз наблюдая страдания других, не упуская случая доставлять себе это удовольствие почаще. Упиваясь собственной жестокостью (которая становится для него своего рода наркотиком), он усугубляет чужое страдание, стараясь побольнее ранить словами и действиями, проявляя себя при этом изощрённым и изобретательным мастером всевозможных моральных и физических издевательств. Программа его волевой сенсорики — суровой, подавляюще беспощадной, как будто указывает ему всегда самую слабую точку (потенциальную «пробоину») в чужой волевой защите. Туда Жуков и направляет свой самый сильный и самый сокрушительный удар, обеспечивающий ему быструю и лёгкую победу.
Аспект этики отношений (+б.э.4) очень тяжело («неуклюже») вербализуется Жуковым. Его откровения, связанные с этим аспектом, в лучшем случае сводятся к постоянному повторению заученных фраз о доброте и милосердии (из которых самая распространённая: «Я не обижу, я добрый») или отрывков из проповедей в собственной его интерпретации («Надо делать людям добро. Я вон сколько добра людям сделал!») или поучений: «Не хочешь зла, не делай добра. Потому, что людям верить нельзя!» Но чаще всего своими высказываниями по «предательски слабому» аспекту этики отношений, Жуков открывают самые неприглядные стороны своей натуры, характеризующие его как человека жестокого, мрачного, неуравновешенного, неспособного и не желающего избавляться от власти переполняющих его недобрых чувств и желаний.
Невероятный цинизм, свойственный лексике Жукова, глубоко шокирует, ужасает и отпугивает Достоевского. В свете своих этических представлений Жуков кажется Достоевскому беззастенчивым извергом, не стесняющимся говорить о самых гнусных и тёмных своих желаниях — неким, прибывшим из глубины веков, «допотопным чудовищем», ужасающим своей свирепостью и сохранившим все, присущие архаическим существам, пороки. Удручающее впечатление производит и то обстоятельство, что сам Жуков в этих откровениях ничего плохого не усматривает: считает, что всего лишь называет вещи своими именами, «говорит правду — матку в глаза» (Что само по себе считает своим достоинством: кто ещё скажет человеку правду в лицо? Для этого смелость нужна и сознание своей силы.). Проявляя такую жестокую «прямоту», Жуков демонстрирует смелость и силу — уважаемые всеми (по его мнению) качества. А то, что его «прямота» вызывает в обществе такую реакцию — тоже вполне естественно и понятно: «правду (и правдолюбов) никто не любит». Жуков часто страдает «за правду»… Но ещё чаще — от желания подавлять волю и унижать чувство собственного достоинства окружающих, наталкивается на встречный отпор, на откровенную неприязнь — и страдает (от осознания невозможности быть любимым и уважаемым в силу этих (и многих других) жестоких и негативных черт, свойств и качеств его натуры).
